Вернемся к Толстому, к «Воскресению» и к «Отцу Сергию». Сначала об «Отце Сергии», потому что это тема, что ли, менее масштабная. Толстой всю жизнь был мучительно одержим идеей старца Федора Кузьмича. Он написал в посмертной записке «Старца Федора Кузьмича», но не дописал. Я со своими школьниками в нашем сериале «Бейкер стрит», не сериале, а таком семинаре, хотя это, в общем, сериал, конечно, разбирал великие тайны века, и в том числе тайну старца Федора Кузьмича, о которой очень много сейчас пишут. Последнее наиболее систематическое изложение у Леонида Евгеньевича Бежина, и так далее.
И вот мы с детьми пришли к удивительному выводу, что Александр Первый, скорее всего, ушел. Но старец Федор Кузьмич не имеет к нему никакого отношения. Потому что старец Федор Кузьмич делал все, чтобы в нем заподозрили аристократа. Скорее всего, он был таким хитрым скитальцем. А Александр Первый ушел и канул благополучно, и это счастье. Дело в том, что русский царь так воспитан, что даже если он косил и мимикрировал, он не позволил бы никогда себя высечь. Это не заложено в его программу. А на теле старца Федора Кузьмича были следы розог. Вот это совсем другая история.
Вообще, много дети сделали докладов замечательных о тайне Федора Кузьмича, о мистических увлечениях Александра, о страшном его несходстве с тем, кто лежал в гробу, о его равнодушии к расследованию дела декабристов, к доносу на них,— а он знал о «Южном обществе». И, кроме того, о его мистических позывах и откровениях последних лет. Когда в последние дни, говорят, и простудился-то лежа в церкви на полу в Таганроге, и до этого ещё в Ростове. Так что все указывает на возможный уход, на раскаяние, на глубокое перерождение.
Так вот Толстого больше всего, помимо смерти, интересовала тема смерти при жизни. Тема «полностью изменить свою жизнь». Тема ухода. Он реализовал её в собственной литературной стратегии, а до этого был «Живой труп», где человек объявляет себя мертвым и начинает новую жизнь. До этого были «Посмертные записки старца Федора Кузьмича» и «Отец Сергий». Есть легенда, что якобы Толстой приезжал к старцу Федору Кузьмичу и долго с ним говорил. Это не документировано, насколько я знаю, по крайней мере. Но одно можно сказать совершенно однозначно: он прикидывал всю жизнь такую модель поведения — уйти от всех, выдать себя за мертвого и начать жить с нуля. Это не потому, что он тяготился славой. Ведь «Отец Сергий» — это попытка ещё и разобраться в собственной роли вождя секты. Он понимал, что он живет для людей, а не для бога. Он знал за собой страшное тщеславие. По нему похоть и тщеславие — два главных мотора человеческой жизни, и он боролся с этим отчаянно. Но он понимал, что способ порвать с этой похотью тщеславия, похотью ума только один — уйти. И, главное, у него была на этом пути великая и страшная интуиция: он понимал, что тебя это все равно догонит. Если ты притворился мертвым, как Федя Протасов,— ты обязан умереть. И если ты притворился святым, как отец Сергий, ты вынужден уйти и от этой святости тоже. После того ты должен начать третью жизнь. Вот это самая глубокая интуиция Толстого. Да, Сергей Касатский начал вторую. Его возлюбленную растлил император, и он, узнав, что она его любовница — а Николая Палкина ненавидел Толстой в жизни как мало кого,— он ушел. Ушел от мира. Но и этот уход оказался недостаточным.
Как раз я недавно в одной лекции задумался, что в судьбе трикстера есть, собственно, два этапа: один — смерть, второй — воскресение. Но есть и третий: вознесение. И это совсем другое дело. И, кстати говоря, в метасюжете «Отца Сергия», уходящего от мира: если он просто ушел в монастырь, его судьба была бы не закончена, не завершена. Его судьба в том, чтобы потом уйти из монастыря. И после встречи с Поленькой, которая живет для людей, а на самом деле, не сознавая этого, живет для бога, в полную противоположностью отцу Сергию,— после встречи с ней он должен стать бродягой, которая отвечает, что он «раб божий». И жить на заимке, и учить азбуке детей, и ходить за больными. Эта толстовская мечта о двойном уходе — уходе сначала от мира, а потом от святости — где-то коррелирует с толстовской вечной мечтой об освобождении от личности. Потому что освободиться от личности — главная цель человека, если угодно. Потому что «я» — это не бессмертная душа. Как замечательно сказал Битов: «Я — это мозоль от трения души о мир». На самом деле «я» гораздо глубже.
И точно так же в «Войне и мире» для Пьера главное — освободиться от себя, от этой оболочки «я», слиться с людьми, как капли. Помните, держит его учитель-швейцарец, во сне, держит шар. «Сопрягать надо, сопрягать». «Запрягать надо, запрягать». Капли старались слиться, чтобы полнее отразить бога. Это все мечта о том, чтобы сбросить оболочку «я». Это, если угодно, главная толстовская тема. Это удается князю Андрею, и он умирает. Это удается Каратаеву, и он умирает. У Каратаева, собственно, это врожденная черта. Это удается Пьеру. Он выживает, но становится абсолютно другим человеком. «Отец Сергий» — это реализация того же сюжета, который мы наблюдаем в случае старца Федора Кузьмича: уйти от мира, уйти странствовать, сбросить мир, сбросить с себя дом, как надоевшую одежду. Но это путь к смерти. Собственно говоря, по Толстому смерть и есть высшее освобождение, это такое высшее благо. Поэтому «Отец Сергий» продолжает линию «Живого трупа», но и показывает страшную опасностью этой линии. Потому что кроме как в смерть уйти некуда. И вот ужасно, что его собственный уход окончился смертью на железной дороге. Он никуда не ушел. Он ушел из дома и умер, потому что другого пути освобождения от «я», к сожалению, нет.
Поэтому князь Андрей и становится слишком хорошо. Поэтому и отец Сергий так смирился. Потому что иначе всякая участь духовного учителя, даже палец себе отрубающего,— это, безусловно, триумф тщеславия.
Что касается «Воскресения». Важнейший роман, потому что провидческом. Я намекну только. Это начало фаустианской линии фаустианских романов XX столетия, в которых есть следующие узлы. Это бегство с любовником, рождение мертвого ребенка, инцест как метафора растлевающей власти и смерть героя, от которого уходит возлюбленная. Понимаете, вот когда от Каренина ушла Анна, к нему все стали относиться как к больной собаке. И кончилась его служебная карьера. Когда от тебя уходит жизнь, женщина, страна,— в XX веке ты чаще всего умираешь. Как умирает муж, соответственно, старшей из сестер, Кати в «Хождении по мукам». Как умирает муж Аксиньи, Степан. Он потом воскресает, правда, но ненадолго. Как, собственно говоря, гибнет Антипов-Стрельников, от которого ушла Лара. Когда от тебя ушла Россия, ты умираешь.
И конечно, этот странный и похожий на смерть, сон, глубокий сон Нехлюдова от глубокого психологического шока в финале романа,— это, конечно, смерть. Нехлюдов умирает оттого, что Катюша Маслова ушла от него к другому. Ведь вы знаете, что тупик в романе наступил, когда Толстой в 1894 году не мог продолжать так называемую «конивскую» повесть — Кони рассказал ему сюжет. Он не знал, что будет дальше. Вот Нехлюдов пошел, поехал, точнее, в коляске за ней в каторгу. Ну не получается, не монтируется, этот сюжет нежизнеспособен. И он тогда с облегчением сказал: «Соня, я все понял. Она не выйдет за него. Она отвергнет эту жертву». Россию растлил интеллигент, а досталась она Симонсону, марксисту. И в этом — гениальный сюжет «Воскресения», который спроецировался на весь русский XX век. Тут есть и тема родственного растления, которое потом так полно зазвучит в «Лолите», с особенной ясностью в «Докторе Живаго», в истории Комаровского — он же почти отчим Лары Гишар. Зазвучит она в «Докторе Живаго», зазвучит в «Тихом Доне», где отец растлил Аксинью. Ведь Нехлюдов — родственник Катюше. Она воспитанница его тетушек.
Вот будет растление, а потом рождение мертвого ребенка. Адюльтер как метафора социального сдвига. И в каком-то смысле, все-таки, «Воскресение» — роман русского XIX века, потому что все романы русского XIX века начинаются в салоне или в обществе где-то, или в государственном учреждении, а заканчиваются в каторге или на войне. Потому что число локаций русской жизни очень ограничено.
Для меня очень значимо то, что одновременно два величайших русских художника — Чехов и Толстой — пишут два безвыходно вонючих, зловонных, суконных, тюремных текста, каторжных. Чехов едет на остров Сахалин, Толстой пишет казарменную, тюремную и лагерную, каторжную третью часть «Воскресения». Потому что они, видимо, нащупали главную душевную, духовную скрепу России и поняли, что в России все заканчивается либо тюрьмой, либо войной, потому что это та духовная скрепа, на которой удерживается все. И хотя Катюша Маслова выходит из тюрьмы, вопрос в том, что Нехлюдов никогда её с себя не стряхнет. Это изнанка русской жизни, её Аид, это холст, на который нанесены русские краски. Поэтому «Воскресение» — это главный роман XX века, матрица, из которой потом вышли со всеми теми же сюжетными конструкциями «Лолита», «Доктор Живаго» и «Тихий Дон» — лучший, самый совершенный, самый духовно богатый, лаконичный, экспериментальный отважный роман Толстого.
