Не надо думать, что писатель вообще кого-то куда-то всегда зовёт (и даже такой назидательный, как Толстой). Толстой переживает тяжёлую личную драму — его жена влюбилась в Танеева, и влюбилась, судя по её дневнику, по-настоящему. Ему 60 лет, а она — ещё цветущая женщина (у них 19 лет разницы). Танеев, который там описан с большой долей отвращения, с широким тазом, со всеми делами,— действительно он не очень как-то катит на роль героя-любовника. Толстой безумно страдает от ревности. Он сохранил в старости все черты горячей юности. Он сходил с ума при виде кухарки, которую страшно вожделел. Помните эту запись в дневнике: «Посмотрел на босые ноги — вспомнил Аксинью»,— имеется в виду сюжет, который потом…

Руссо повлиял в огромной степени, потому что вообще европейская литература, в частности Пруст, опирается на два главных текста — на «Исповедь» Блаженного Августина и «Исповедь» Руссо. Весь роман воспитания пошел от этих двух очень радикальных текстов — радикальных прежде всего по совершенно новой интонации разговора с Абсолютом, разговора с Богом, который есть у Августина, и по совершенно новой степени откровенности, которая есть у Руссо.

Я не могу сказать, что Руссо — приятный человек. И я не могу сказать, что его книга приятная. Я не думаю, что и Толстой был приятным человеком — ну, во всяком случае, лет до шестидесяти, пока его тщеславие не было окончательно удовлетворено, и он уже не мог…

Толстой эмоционально и философски шел за эволюцией своего стиля. И вся его философия, все его мировоззрение – это идеологическое обеспечение его стилистической эволюции. Такое упрощение очень понятно. Потому что усложняться до маньеризма, до определенного предела можно, но потом «нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту». 

К примеру простота в пейзаже Моне «Руанский собор» – все более и более схематично. Или, скажем, простота позднего Пикасссо: «Я в 20 лет умел рисовать, как Рафаэль, но к 70 научился рисовать, как ребенок». И действительно, некоторые поздние работы Пикассо – примитивизм на грани гениальности, на грани озарения. Надо очень издали смотреть,…

Наверное, «Старуху». Может быть, «Случай». Может быть, «Постоянство веселья и грязи». Я вообще очень ценю у Хармса то, что проза и поэзия сделаны из одного материала. Это свидетельство невероятной цельности, той самой чистоты порядка. Потому что обычно проза – это то, что делаешь из себя, а поэзия – это то, что ты откуда-то получаешь. Но Хармс, видимо, все это откуда-то получал и умел это переводить на дневной язык. Ведь абсурд существования старухи не получает никакого разрешения, никакого объяснения. Мне очень нравится это произведение. Оно в меру страшное. Валерий Попов говорил, что все разоблачения сталинизма по сравнению с одной этой повестью, полной духоты и страха, абсолютно…

Я, честно говоря, думаю, что «Отец Сергий» — лучшая вещь Толстого. Мы с Денисом Драгунским здесь согласны. Дело в том, что для него похоть и тщеславие — две главных силы, два главных страшных двигателя человеческой души. И человек состоялся в той степени, в какой он может им противостоять. Вот эта похоть и похоть тщеславия, людского мнения — это две похоти, которые отец Сергий победил.

Долгое время он казался мне чрезвычайно вторичным поэтом, скажем:

Сколько листвы намело. Это легкие наших деревьев,
Опустошенные, сплющенные пузыри кислорода,
Кровли птичьих гнездовий, опора летнего неба,
Крылья замученных бабочек, охра и пурпур надежды
На драгоценную жизнь, на раздоры и примиренья.
Падайте наискось наземь, горите в кострах, дотлевайте,
Лодочки глупых сильфид, у нас под ногами. А дети
Северных птиц улетают на юг, ни с кем не прощаясь.
Листья, братья мои, дайте знак, что через полгода
Ваша зеленая смена оденет нагие деревья.
Листья, братья моя, внушите мне полную веру
В силы и зренье благое мое и мое…

Самый недооцененный роман — это «Дым». И, кстати говоря, сценарий фильма по этому роману писала Рязанцева — ну, видимо, потому, что экзистенциальная коллизия «Дыма» ей довольно близка. Хотя она, может быть, к этой работе относилась не более чем как к упражнению. Мне кажется, что «Дым» — это действительно великая книга о том, что все дым: и социальное — дым, и политическое — дым, и даже имущественное — дым. А единственное, что не дым — это моральный выбор человека, вот его способность к правильному моральному выбору.

У Тургенева есть два героя: один сделал неправильный выбор (это Санин в «Вешних водах»), а второй — правильный (это Литвинов в «Дыме»). Там есть Ирина — один из самых омерзительных…

Да нет. Как бы вам это объяснить? Мне кажется, что одна из самых страшных опасностей, которая подстерегает артиста, писателя, художника в целом,— это когда он начинает свои актерские практики переносить в жизнь. Это называется иногда «заиграться». Но это не заигрывание — это когда ты свою жизнь делаешь сюжетом своего текста, как Есенин свой алкогольный распад сделал темой «Москвы кабацкой». Это гениальная книга, хотя в ней вкусовые провалы чудовищные, но это хроника распада. И вы знаете, чем это закончилось. Тут дело не в алкоголе. Мне кажется, что такой же эксперимент ставил над собой Кроули — великий писатель, на мой взгляд, прежде всего писатель. Человек не то чтобы заигрывается, но человек…

Ну, Готфрид Келлер — хороший поэт. Какой он писатель — мне судить трудно. «Зелёный Генрих» — замечательно придуманная книга, но, видите, он к ней подступался дважды, и только во второй редакции был ею доволен. И по-моему, доволен преждевременно, потому что она всё равно несбалансированная жутко. «Зелёный Генрих» никогда не был моей любимой книгой. Скажу вам больше — он никогда не был значимой для меня книгой. Он жутко нудный.

При этом идея там… Ну, конечно, в Швейцарии-то выбирать особого не из чего. При этом идея там очень хорошая. Вот этот герой, разрывающийся всю жизнь между земной и небесной любовью, а настоящая-то любовь была рядом. Вот эта женщина, с которой он прожил двадцать лет, а…

Вы просто очень молоды. На самом деле лучше всех художественную манеру Толстого и ризому его гениальности проиллюстрировал Набоков: он во время лекции о Толстом гасил весь свет в кабинете, в зале лекционном — там было три лампы,— и он опускал занавески. Он включал одну лампу и говорил: «Это Пушкин». Потом зажигал вторую: «Это Гоголь». Потом зажигал третью: «Это Тургенев». А потом открывал занавески разом, так что солнечный свет врывался в аудиторию, и он гремел: «А это Толстой». Действительно, свет толстовского реализма предопределил во многом просто новое понимание человека. Реализм Толстого тотален. Тот тотальный реализм «Улисса», который в XX веке…