Ну по моим ощущениям, такие авторы в российской литературе — это все очень субъективно. Я помню, как с Шефнером мне посчастливилось разговаривать, он считал, что Бенедиктов очень сильно изменил русскую поэзию, расширил её словарь, и золотая линия русской поэзии проходит через него.

Но я считаю, что главные авторы, помимо Пушкина, который бесспорен — это, конечно, Некрасов, Блок, Маяковский, Заболоцкий, Пастернак. А дальше я затрудняюсь с определением, потому что это все близко очень, но я не вижу дальше поэта, который бы обозначил свою тему — тему, которой до него и без него не было бы. Есть такое мнение, что Хлебников. Хлебников, наверное, да, в том смысле, что очень многими подхвачены его…

Это очень сложный случай. Ксения Некрасова прожила всего лишь 46 лет, она не очень много написала. Свидетельств о ней осталось мало. Это была загадочная фигура, немножко ее ассоциировали с Распутиным. С одной стороны – как на портрете Фалька – она была такая уютная юродивая, а с другой – она была таким немножко зловещим явлением, и на фотографиях она немного зловеща. Вся ее жизнь предельно мифологизирована. Она рассказывала, что она чуть ли не дочь последнего царя Анастасия. То, что она была юродивой, не значит, что она была глупа: нет, она была не глупа совсем. И многие ее стихи действительно – я не могу сказать, что это стихи великие, но метафоры там довольно смелые, а верлибр довольно качественный,…

Психические расстройства несколько способствуют иному, альтернативному взгляду на вещи, но процентное соотношение здесь примерно такое: в десяти случаях из ста это новый взгляд на вещи, в девяноста случаях это клиника. Прав Луначарский, говоря, что в другое время безумие Хлебникова не привлекло бы внимания, но здесь оно совпало с безумием эпохи, если угодно, и сработало, сдетонировало. Если бы Хлебников писал свои тексты только в 10-е годы, эти тексты могли бы быть теми же самыми, только там не было ЧК, не было некоторых революционных реалий. Принцип он нащупал уже в 10-е годы, но сдетонировало это позже. То есть революция сдвинула этот мир так, что этот сдвиг совпал с лексическими сдвигами…

Если понимать под литобъединением ЛИТО петербургского образца, то в залог успеха только в том, что в его основе будет стоять талантливый человек. Как ЛИТО Лейкина, ЛИТО Яснова, ЛИТО Слепаковой, в котором я занимался. В Питере очень органична эта система ЛИТО. Вышли все они из литобъединения Глеба Семенова, который был гениальным педагогом прежде всего потому, что там был жесткач настоящий. Семенов никого не щадил. Я видел подборки Слепаковой, Кушнера, Житинского с его пометками на полях — это было безжалостно. Иногда напротив длинного и блестящего стихотворения стоит косая черта и написано: «Две строфы». Он жестко требовал сокращать, он выбивал многословие, прекраснодушие.

Он…

Наверное, «Старуху». Может быть, «Случай». Может быть, «Постоянство веселья и грязи». Я вообще очень ценю у Хармса то, что проза и поэзия сделаны из одного материала. Это свидетельство невероятной цельности, той самой чистоты порядка. Потому что обычно проза – это то, что делаешь из себя, а поэзия – это то, что ты откуда-то получаешь. Но Хармс, видимо, все это откуда-то получал и умел это переводить на дневной язык. Ведь абсурд существования старухи не получает никакого разрешения, никакого объяснения. Мне очень нравится это произведение. Оно в меру страшное. Валерий Попов говорил, что все разоблачения сталинизма по сравнению с одной этой повестью, полной духоты и страха, абсолютно…

Клинических нет, клиническое безумие исключает какое бы то ни было художественное творчество. Мне кажется, что и путь Хлебникова — это не скажу деградация, но просто увядание. Он, мне кажется, чем больше утрачивал самоконтроль, тем он писал меньше. Потому что литература — это такой оздоровляющее и в целом здоровое занятее, это мобилизация всех сил душа, а больная душа далеко не так сильна. Гельдерлин, наверное, все-таки человек в уме. Единственный клинический сумасшедший, написавший шедевр,— это Батюшков. Он написал такой «Памятник», который являет собою совершенно чистое безумие, и тем не менее это великая поэзия. «А кесарь мой — святой косарь» — это уже действительно совсем…

Ну, совершенно понятно, что Джонни Депп пошел по стопам Квентина Тарантино, который посетил могилу Пастернака, «Доктора Живаго» назвал одной из главных книг в своей жизни. И благодаря этому мы, скромные учителя литературы, получили такой замечательный урожай, замечательное поколение детей, прочитавших «Доктора Живаго».

Естественно, Джонни Депп вообще человек начитанный. Их давний диалог с Микки Рурком подтвердил их общую широкую начитанность и некоторое их одиночество в современном кинопроцессе — я бы рискнул сказать, почти изоляцию обоих.

Джонни Депп, конечно, не читал толком Маяковского. Но он воспринимает Маяковского как фигуру поп-революции 60-х. Помните…

Я же не ставлю Хлебникову диагноз, а я просто пишу там о том, что обсуждение вопроса о том, здоров или болен был Хлебников, почти всегда приводит к неприличным по накалу критическим баталиям. Мне легче стало в том смысле, что сейчас как бы в драке на помощь прибежал старший — выходит скоро, я надеюсь, в Петербурге книга Лады Пановой о Хлебникове и Хармсе, о двух этих случаях авторского мифотворчества. Статьи Лады Пановой на эту тему многократно печатались и вызывали всегда такой же безумный наброс и такую же дикую полемику. Мне очень интересно было это прочитать.

Правда, Лада Панова разоблачает Хлебникова большей частью не как безумца (тут чего разоблачать?), а как мифотворца, как такого…

Видите ли, в чём здесь штука. К сожалению, у нас нет единого критерия (у меня, во всяком случае, нет) графомании и гениальности. Дело в том, что эпоха (это любимая моя мысль) высвечивает иногда того или иного графомана или безумца, потому что он совпадает с вектором этой эпохи. Я не думаю, что Хлебников — это первый поэт, который начал вот так писать, который начал внутри традиционного ямба располагать слова нетрадиционным образом. Хлебников — не первый человек, который решил уловить законы времени, не первый поэт евразийства и так далее. Я уверен, что подобные великие безумцы были всегда, но просто их всерьёз не воспринимали. А здесь луч эпохи как-то так упал на него, и случайно случилось Василию…

Наверное, вы правы, но это творчество будет, знаете, каким-то очень абстрактным, это поиски абстрактного совершенства. То, что Пастернак называл применительно к Мандельштаму и к Хлебникову «поисками абстрактного, недостижимого совершенства». Может быть. Может быть, это будет что-то связанное с виртуальной реальностью. То, что творчество будет,— да, но, понимаете, а не будет ли у него другого стимула вместо страха смерти, не будет ли это тщеславием страшным? Вот человек, утративший страх смерти или не имеющий его генетически,— такое бывает. Это человек патологически тщеславный — а чем еще его может мир порадовать, кроме дикого тщеславия? Вот это интересно. Вообще с этой…

Я однажды Лидии Гинзбург задал ровно тот же вопрос. И она сказала, что если у Мандельштама был невроз, и это не подвергается сомнению (он был все-таки в здравом рассудке), то у Хлебникова и в особенности у Хармса театрализация жизни, вера в ритуалы носила характер почти клинического безумия.

Лидии Гинзбург удалось однажды подсмотреть. Ей пришлось ночевать в квартире, куда был однажды приглашен и Хармс. И она сквозь дверную щелку, не удержавшись, увидела, как Хармс, перед тем как лечь в постель, проделывает десяток сложных ритуалов, будучи один, наедине с собой.

То есть игры Хармса носили характер чрезвычайно серьезный. И я подозреваю, что его безумие было некоторой сознательной…

Предшественники  – Державин и Хлебников, более очевидные. Но я думаю, что истоки интонации Заболоцкого можно поискать и поближе. Например, Фет: «Учись у них – у дуба, у березы…». Это стихотворение  легко принять за Заболоцкого. Наверное, и Тютчев, хотя мне-то как раз кажется, что Заболоцкий – поэт более ровный. У Тютчева есть как и безусловные шедевры, так и безусловные провалы. А у Фета, скажем, или у Заболоцкого, провалов нет.

Наверное, потому что идеология никак не сказывалась на их литературных занятиях. Фет всю свою идеологическую составляющую направлял в прозу, в очерки, в воспоминания. В текстах это не сказывалось. У Тютчева не сказывалось.

Ну вот, любимое…

Видите, Глазков очень хорошо описан в дневниках Давида Самойлова, которые я сейчас постоянно перечитываю в связи с работой над «Июнем». Мне кажется, что Глазков был, наверное, для них для всех одновременно и кумиром, и страшным предупреждением об опасности, потому что в Глазкове было чуть больше безумия, чем они все могли себе позволить. Поэтому они все, эта компания — Слуцкий, Самойлов, Кульчицкий, Наровчатов, Львовский, Коган — они все состоялись в большей степени, чем Глазков. Даже те, кто, как Кульчицкий и Коган, погибли. Даже те, кто, как Львовский, перешли в кинодраматургию. Мера безумия Глазкова его спасла, может быть, от юродства, как-то его защитила, но оно же и погубило в нём всё-таки…

Практически все авангардисты. На ум первыми приходят, конечно, футуристы. Это же Маяковский назвал Хлебникова «поэтом для поэтов» (хотя тоже можно там спорить). Я думаю, что и Фолкнер писал не для масс (хотя, может быть, и хотел).