Понимаете, из всех бардов, которые более или менее дружили, я думаю, дальше всех были друг от друга Высоцкий с Галичем. Но вы, не совсем правы, когда говорите, что со стороны Высоцкого это была профессиональная ревность. Конечно, он понимал, что Галич как поэт гораздо выше. Я вообще, знаете, с годами стал считать Галича все-таки равным Окуджаве. Я всегда думал, что Окуджава — гений, а Галич — талант. Нет, они оба были гении — при том, что у Окуджавы был чистый, богоданный дар, а Галич до своей гениальности скорее доработался, но при этом он был, конечно, человек феноменально одаренный.

Как здесь сказать? Видите ли, вот очень точно сказал Михаил Успенский: «Советская власть жестоко…

Наверное, вы правы, но это творчество будет, знаете, каким-то очень абстрактным, это поиски абстрактного совершенства. То, что Пастернак называл применительно к Мандельштаму и к Хлебникову «поисками абстрактного, недостижимого совершенства». Может быть. Может быть, это будет что-то связанное с виртуальной реальностью. То, что творчество будет,— да, но, понимаете, а не будет ли у него другого стимула вместо страха смерти, не будет ли это тщеславием страшным? Вот человек, утративший страх смерти или не имеющий его генетически,— такое бывает. Это человек патологически тщеславный — а чем еще его может мир порадовать, кроме дикого тщеславия? Вот это интересно. Вообще с этой…

Смешное и страшное имеет общую природу. Как сказал один мой студент, и то, и другое работает с шоком. Поэтому чувство юмора абсолютно необходимо человеку, который занимается трагедией. При другом пересказе все трагическое становится комическим. Михаил Успенский однажды в послесловии к «Швейку» поставил для себя задачу пересказать Кафку на швейковском языке и пересказал «Превращение», как если его бы пересказал Швейк в пивной. Получилось очень органично. Иными словами, смешное и страшное – две стороны одной медали.

Писать я туда стал по приглашению Нелли Раткевич, жены Михаила Успенского. Они жили и работали в Красноярске. И Ленка Крупкина там же, редактор этой газеты. Раткевич там вела полосу про собак и вообще про зверье всякое. Успенский писал фельетоны. Они меня пригласили, и я несколько очерков, несколько колонок туда написал.

Просто, понимаете, у нас с Успенским были отношения такие: я его всегда воспринимал как старшего брата. Но если у меня появлялась какая-то новая работа, я его приглашал туда писать, и он всегда с удовольствием выполнял такие заказы, с невероятной тщательностью и вдумчивостью. Ну и я иногда писал заказы.

В смысле, я заказывал ему какую-то тему. Например, очерк о…

Вы себе не представляете, Влад, как я тоскую по Мише Успенскому. Это один из тех людей, чье отсутствие я ощущаю каждый день, и каждый день у меня появляется повод его вспомнить. Я слушал сегодня с Катькой «Башню Руан», и вспомнил, как мне впервые Михаил Успенский спел «Балладу о псах и трусах». Он как-то в воздухе вокруг меня, я говорю его цитатами, я перечитываю его книги постоянно со слезами. Но могу ли я о нем достаточно убедительно говорить? Мне кажется, что исследовать методы, которыми Михаил Успенский строил свою вселенную,— это задача для настоящих фольклористов, для адептов формального метода. Мне кажется, что Михаил Успенский — недоисследованный писатель, хотя и оцененный. Вот уж у кого…

Успенский сам когда-то на мой вопрос о том, в чём он видит главное обаяние Евгения Лукина, сказал: «В прелестной провинциальности». Но под провинциальностью он имел в виду, конечно, не второсортность, а имел он в виду внимание к потайной внутренней жизни России, которая всё-таки в провинции проистекает. И действительно, Лукин — замечательный летописец. В какой степени провинциален был сам Успенский, я сказать не возьмусь (в этом же опять-таки смысле). Он, конечно, эту внутреннюю жизнь русской души — не столичную — знал очень хорошо, но провинциален по большому счёту он не был, потому что он писал о той реальности, которой нет. Он писал не о Красноярске, в котором он всю жизнь прожил, а он писал о…

Нет, я не считаю так. Мне кажется, что и «Марш экклезиастов» — довольно сильная книга (и в особенности, конечно, «Гиперборейская чума»), она сделана гораздо интенсивнее, напряжённее, очень по-лазарчуковски. Поскольку я обоих авторов хорошо знаю (я до сих пор не могу об Успенском говорить в прошедшем времени), я не могу разделить, где кто. Я знаю, что вместе они образовывали третьего автора. Это очень редко бывает. У Стругацких так было. Аркадий и Борис по отдельности писали очень хорошо, но когда они вместе работали, в диалоге, мысль у них начинала работать с колоссальной скоростью и они разгонялись в дискуссиях до невероятных достижений.

Мне кажется, что и Успенский с Лазарчуком… Они…

Михаил Успенский был блистательным писателем, на которого наклеивали то ярлык юмориста, то ярлык сатирика. Сейчас выходит уже посмертно, к сожалению, их с Лазарчуком последний совместный роман, «Весь этот джакч» он называется,— вариация на тему «Обитаемого острова» в рамках этой же серии. Задумана была, помните, в мире «Острова» новая фантастическая серия. По-моему, блистательная вещь. Лучший роман Успенского, на мой взгляд,— это «Райская машина», довольно мрачная, с эпиграфом: «Чёрную игрушку сделал я, Ассоль!». И, конечно, их совместная с Лазарчуком (и потом ещё при участии Иры Андронати) трилогия о Гумилёве, по-моему, блистательная абсолютно.

Я много говорил об Успенском, у…

Ну, наверное, можно. Хотя мне-то кажется, что ничего такого в виду не имелось. Ну да, допустим. В гораздо большей степени, мне кажется, можно рассматривать в этом качестве, скажем, прозу Михаила Успенского или, скажем, прозу Евгения Лукина, которого Успенский называл таким великим провинциалом, провинциальным гением, гением провинциализма (в самом высшем смысле). Что касается Булычёва, то вот из его сочинений, мне кажется, что самое откровенное, ну, лучшее изображение провинции — это такая странная, не очень популярная повесть «Половина жизни», страшненькая такая. Помните, где на провинциальном базаре вдруг начинают продавать странные яблоки из параллельного мира. И вот «провинция…

Не мой собственный, а массовый. Михаил Успенский говорил, что реализм — уродливая, задержавшаяся литературная мода. Я согласен с этим. Действительно, называть реализм вершиной развития литературы — это такое детство. После реализма уже был период фэнтези, начавшийся с Толкиена и с «Незнайки». После фэнтези, после фантастики, после такого спурта фантастики в 30-60-е годы, пришла другая мода — мода на научную прозу, мода на Харари, Докинза, в каком-то смысле Алексиевич, и Нобелевская премия это четко отследила. Я вообще думаю, что сейчас будет востребован смешанный роман; роман с чертами научного текста, безусловно, или нон-фикшн, документальный роман, и так далее.

Не случайно…

Это как раз очень просто: именно потому, что нормальным состоянием человечества является фашизм, как сказал Михаил Успенский. Человек по-прежнему крайне уязвим перед любыми коллективными травлями. Для меня универсальным остается критерий Розановой: хорошим человеком является тот, кто умеет не присоединяться к улюлюкающей толпе. И не слишком уважать себя за это. Я боюсь, что человек не способен в массе своей защититься от влияния улюлюкающей или ликующей толпы.

Ну если вы левша, то никак. Вы знаете, что у леворуких всегда проблемы с освоением языков, и надо как-то спасаться или очень серьёзным тренингом, или не знаю, как.  Маяковский был переученный левша и переученный художник, поэтому ему как писателю всё время, как поэту всё время трудно было воздерживаться от кричащей живописности, гиперболизированной, и самое главное – он совсем не умел разговаривать ни на каком иностранном языке. В силу регулярного общения с грузинами в юности, в детстве, когда всё вообще легко запоминается, он в общих чертах знал разговорный грузинский. Иоселиани, чьи родители с ним дружили, утверждает, что поддержать разговор он мог. Но ни выучить французский, ни с подачи…

Охранять границы страны можно разными путями. Но Россия избрала самый забавный. Она пытается построить государство, куда никто не будет хотеть. Или, по крайней мере, такое государство, куда будут хотеть преимущественно старые кинозвезды, страдающие от невостребованности или налогов.

Это хороший способ охраны границ — создать такое заколдованное место, куда никто не хотел бы сунуться. Куда и завоеватели бы не совались, потому что мало того, что есть ядерное оружие, но есть и опыт просто невозможности справиться с огромными пространствами, с духом народа и так далее. И иммигранты не совались бы, потому что преимущества жизни в России не доказаны.

Мне кажется, что Россия сейчас…

Фашизм, видимо, бессмертен. Я не буду брать определение Успенского, что фашизм — естественное состояние человечества (из гениального, на мой взгляд, романа «Райская машина»). Но фашизм — это, скажем так, этап той подростковой болезни, без которой не бывает зрелости. Это как романтизм, в котором уже есть корни фашизма, протофашистские идеи — наполеоновские или ницшеанские. Романтизм в своем вырождении приводит именно к таким фашистским комплексам.

Я боюсь, что фашизм неубиваем. Потому что есть такие вывихи, есть такие зигзаги человеческого развития, человеческой природы, с которыми вы ничего не можете сделать. Это неизбежная вещь. Понимаете, можно сделать так, чтобы фашизм не…

Помилуйте, какой он нудный? 310 страниц, у Камю все романы очень короткие. Я говорил о нем применительно к лекции — «Пандемия в литературе». У нас есть такое решение с Сашей Яковлевой, которая ведет программу «Нобель»: мы сделаем с ней дистанционный эфир очередной про Камю, и, конечно, будем говорить про «Чуму».

«Чума» — лучший роман Камю, безусловно. Может быть, это особенность моего вкуса, я очень не люблю «Постороннего». Собственно говоря, Камю в наименьшей степени писатель; Камю — мыслитель. Конечно, он художник, но художник кьеркегоровского склада, теоретизирующего. Как Бергсон, в конце концов, тоже получивший «Нобеля» по литературе. И конечно, высшая точка его карьеры — это,…

Знаете, из англоязычной прозы я вам посоветовал бы огромное количество популярных текстов детективных, нон-фикшн, где повествуется о реальных преступлениях и их раскрытии. Ну вот замечательный совершенно документальный детектив «Человек с поезда» («Man from the train»), где речь идет как раз о реальных преступлениях, которые совершались в начале века в Штатах, продолжились потом в Европе и были раскрыты только в самое последнее время, только благодаря современным методам и благодаря множествам аналогий между этими преступлениями, которые были последнее время систематизированы. Вот все сообщения об этих преступлениях Билл Джеймс (спортивный, в принципе, журналист) собрал, нашел их…

Ну, видите, Вячеслав Рыбаков — это всё-таки писатель очень высокого класса. При любых теоретических с ним разногласиях я считаю его просто мастером первого ряда. И кого ещё вот почитать такого уровня? Если любите фантастику, то, наверное, Евгения Лукина, Михаила Успенского, Андрея Лазарчука,— таких настоящих мастеров, высокого класса авторов. Других как-то… кстати говоря, у Лукьяненко язык очень неплохой. Просто опять-таки Рыбаков, он, если угодно, написал меньше и тщательнее в каком-то смысле. Он мысли свои продумывает более глубоко и более парадоксально. И, конечно, Рыбаков — в большей степени мыслитель, Лукьяненко — изобразитель. Но фантастика… хорошая, настоящая фантастика, она…

Можно, разумеется. Я сам Анджея Сапковского очень люблю. Вообще, я по настоянию Миши Успенского, царствие ему небесное, когда — то прочел его историческую трилогию (две книги у нас изданы), и мне он казался первоклассным автором. Успенский читал его в польских оригиналах. Он когда-то, чтобы читать Станислава Лема, выучил польский. Анджея Сапковского я и лично знаю. Он когда-то приезжал на киевские «Конвенты», киевские «Порталы», и производил впечатление человека очень доброго и просвещенного.

Андрей Лазарчук был, кстати, гостем моей студии года полтора назад. Мы с ним в «Одине» час проговорили. Это один из моих близких друзей, один из моих любимых писателей. Я очень непримиримо отношусь к его взглядам, и к тому, что он пишет сейчас. И он очень непримиримо относится к моей позиции, но это не заставляет меня хуже к нему относится, потому что есть вещи, которые совершенно для меня уничтожают человека, он таких вещей пока не сделал. Мне очень больно, что он так жестко полемизирует с Яном Валетовым, чьи позиции мне, конечно, ближе. Мне очень мучительно, что Дяченки — Мария и Сергей Дяченко — фактически эмигрировали, и с их уходом Украина потеряла двух своих лучших писателей, просто лучших. Они…

Нет. Ну, слушайте, почему же? Во-первых, религия в мире Стругацких присутствует. И как справедливо замечал Борис Натанович, это идея Странников. Идея Странников не получила разоблачения у Стругацких. Мы так и не знаем, кто подбросил детонаторы (они же эмбрионы) в «Жуке в муравейнике». «Дело тёмное»,— повторял Борис Натанович. И кроме того, мы никогда не поймём по-настоящему, а что же собственно такое мальчик и девочка в «Бессильных мира сего». Вполне возможно, что какое-то божественное начало есть именно в них. «Зачем нам Странники?— спрашивал Стругацкий в последние годы.— Ну, видимо, зачем-то нужны». Потому что идея оказалась бессмертной.

И у меня есть такое сильное подозрение, что…

Нет, не думаю, потому что описание вкусностей — это, так сказать, утеха голодных. Помните, как два генерала у Салтыкова-Щедрина читали описание банкета в «Ведомостях» на необитаемом острове? «Соки производят ещё какие-то соки». Мне кажется, что кулинария — это, конечно, высокий показатель писательского таланта. И Михаил Успенский справедливо говорил, что хороший обед описать гораздо труднее, чем хороший секс. Ну, я не уверен, но это сопоставимые по сложности задачи. Иное дело, что один из учеников моих на вопрос «Какая книга будет бестселлером будущего?», совершенно справедливо ответил: «Кулинарная». Это верно, потому что кулинарная книга — это сочетание эстетики и прагматики. Можно…

Он не низко их оценивал, он просто больше любил петербургского Гоголя (по понятным причинам). Самое точное, самое важное, что написано про Вия (почему вещь вообще называется «Вий»), содержится в книге Синявского «В тени Гоголя». Но, конечно, очень много здравого — «Вий» как русская эротическая утопия» — содержится в лекции Михаила Успенского. И у нас был, я помню, тройственный вечер, когда выступали в «Прямой речи» я, Успенский и Лео Каганов, и каждый со своей трактовкой «Вия». Каганов читал рассказ «Вий–99» [«Вий–98»]. Успенский рассказывал о генезисе самого понятия «Вий». А я рассказывал об эротической утопии. Слава богу, этот вечер записали, доступен он. И лекция Успенского о Вие как короле…

Конечно, он писал роман о другом. Он писал роман о природе контакта, о том, что такое человек человеку. В изложении Лема действительно «Солярис» был богаче и глубже, а у Тарковского он несколько олобовел, приобрёл более христианский смысл. И потом, понимаете, «Солярис» — это интеллектуальный триллер. А «Солярис» Тарковского — при всех отсылках к Стэнли Кубрику, к »Космической одиссее» и при всей фантастичности его — это пир изобразительности. Знаете, я всегда, когда у меня голова болит, смотрю «Солярис» — и она проходит. Это от любой мигрени помогает, от депрессии. Пересмотрите «Солярис» в плохом настроении — и вы будете потрясены, какой это волшебный мир! Я считаю, что визуально это самый…

Роман Питера Уоттса я читал. Я согласен с мнением Лазарчука и Успенского, что такое мог бы написать обкурившийся Лем. А «Proxima» не читал, к сожалению. Мне вообще нравится американская фантастика последнего времени, и нравится именно своей усложнённостью, но качественного рывка я там не вижу. По-моему, качественный рывок был сделан Кларком, Брэдбери и Азимовым. Всё, что было после этого, к сожалению, не дотягивает до уровня, до масштаба. Да и вообще всё, что было после 60-х годов в фантастике, было по большому счёту выработкой уже открытых месторождений.

Штерн ни в коей мере не юморист. Штерн — серьёзный фантаст, один из наиболее популярных постмодернистов фантастики 90-х годов, во всяком случае, благодаря огромному роману «Эфиоп» — такой альтернативной истории Пушкина. Это действительно жизнь такого «всепоэта», как выражалась Слепакова, такого поэтического архетипа. Кроме «Эфиопа», собственно, я у него ничего и не читал. Плюс переписка с Борисом Стругацким, конечно, очень интересная. Так что Штерн не юморист. Штерн — это такая скорее филологическая проза плюс альтернативная история. Он был просто очень остроумный человек. Он мало прожил, к сожалению, чуть больше 50 лет.

Кого я рекомендовал бы почитать в этой же традиции — не…

Понимаете, «Наследники» — вещь действительно настолько сложная… Миша Успенский, Царствие ему небесное, когда-то мне говорил, что это надо перечитывать раз пять, прежде чем выносить о ней суждение. Я готов это сделать. Давайте сделаем лекцию об Уильяме Голдинге, о «Повелителе мух» в частности (тоже вещь недопрочитанная). «Хапуга Мартин» — гениальный роман. Мне в своё время безумно нравился «Чрезвычайный посол».

В своё время Серёжа Лукьяненко — человек очень талантливый и неглупый — сказал, что это продолжение всего постпериода в истории человечества (постиндастриал, постмодерн). Мы живём в постэпоху. И естественно, что постсоветская эпоха породила этот «феномен сталкера» — феномен жизни в опустошённой и выжженной местности, в которой, однако, масса полезных и увлекательных артефактов.

Это очень характерная серия. Большинство сочинений там читать невыносимо, за исключением, пожалуй, пяти книг, из которых лучшая, по-моему, повесть Успенского «Остальное — судьба». Вы знаете, конечно, эту цитату из «Пикника на обочине»: «Вернулся — удача. Пришёл с хабаром — чудо. А остальное — судьба».…