Как вы относитесь к Анджею Сапковскому? Можно ли назвать Геральда трикстером?

С Анжеем Сапковским, хотя я с ним и знаком по его киевским приездам, у меня никогда… С ним общение всегда было очень интересное через Эдуарда Успенского, который, кстати, замечательно знал польский и переводил. Мы вместе общались, это было очень интересно. Но прозы его я так и никогда толком не читал. И «Ведьмака» его я начинал когда-то читать — не пошло. Я знаю, что он прекрасный писатель, автор замечательного исторического цикла. Он очень интересный человек, но я никогда не воспринимал его литературу.

Что касается Фридриха Дюрренматта — это блистательный писатель, лучшей его пьесой, конечно, я считаю «Визит старой дамы». Это очень страшная вещь и, по-моему, совершенно гениальная. Очень…

Мне случалось с ним разговаривать несколько раз. Он прекрасно говорит по-русски. Я виделся с ним на киевском «Портале», конгрессе фантастов. Он очень интересный, умный и глубокий человек. Меня с ним познакомил Успенский, они очень любили вместе выпивать. И дружный их хохот (а Успенский прекрасно говорил по-польски) всегда доносился из того угла, где им случалось сойтись, и все завистливо смотрели на них. Но трилогию о Ведьмаке, честно скажу, я не читал, потому что я фэнтези не люблю. Я просто люблю Сапковского как тип.

Ну, наверное, можно. Хотя мне-то кажется, что ничего такого в виду не имелось. Ну да, допустим. В гораздо большей степени, мне кажется, можно рассматривать в этом качестве, скажем, прозу Михаила Успенского или, скажем, прозу Евгения Лукина, которого Успенский называл таким великим провинциалом, провинциальным гением, гением провинциализма (в самом высшем смысле). Что касается Булычёва, то вот из его сочинений, мне кажется, что самое откровенное, ну, лучшее изображение провинции — это такая странная, не очень популярная повесть «Половина жизни», страшненькая такая. Помните, где на провинциальном базаре вдруг начинают продавать странные яблоки из параллельного мира. И вот «провинция…

Не мой собственный, а массовый. Михаил Успенский говорил, что реализм — уродливая, задержавшаяся литературная мода. Я согласен с этим. Действительно, называть реализм вершиной развития литературы — это такое детство. После реализма уже был период фэнтези, начавшийся с Толкиена и с «Незнайки». После фэнтези, после фантастики, после такого спурта фантастики в 30-60-е годы, пришла другая мода — мода на научную прозу, мода на Харари, Докинза, в каком-то смысле Алексиевич, и Нобелевская премия это четко отследила. Я вообще думаю, что сейчас будет востребован смешанный роман; роман с чертами научного текста, безусловно, или нон-фикшн, документальный роман, и так далее.

Не случайно…

Это как раз очень просто: именно потому, что нормальным состоянием человечества является фашизм, как сказал Михаил Успенский. Человек по-прежнему крайне уязвим перед любыми коллективными травлями. Для меня универсальным остается критерий Розановой: хорошим человеком является тот, кто умеет не присоединяться к улюлюкающей толпе. И не слишком уважать себя за это. Я боюсь, что человек не способен в массе своей защититься от влияния улюлюкающей или ликующей толпы.

Я думаю, что правильнее всего прочесть какого-нибудь хорошего киноведа на эту тему. Ну, если говорить о моих каких-то ощущениях, то это такой странный парадоксальный гимн человеку, который не удовлетворяется ничем. Это портрет человека на фоне космоса, понимаете, на фоне абсолютного пространства. А чем собственно человек лучше? И в чем принцип главный его существования? Не только же в экспансии. Там не зря мелькает эмбрион в финале. Мне кажется, что «Космическая одиссея» — это такой, ну, гимн человеческой неостановимости, человеческой безумной жажде движения, познания, эксперимента, чего угодно, такая попытка нарисовать портрет человечества на фоне космической эры. Вот космическая эра…

Вот об этом я много говорил с Лосевым. И именно Лосев Лев Владимирович мне в своё время подсказал книгу Рота «Марш Радецкого» как такое лучшее выражение модерна, ощущение модерна. Действительно, Австро-Венгрия — пограничная империя. А именно на границах — ну, в частности в Бродах, из которых родом Бродские,— на границах возникает всё великое. А здесь потрясающий стык границ, здесь много всего; это сердце Европы.

По мысли Лосева, и я с этим согласен, распадающаяся империя всегда порождает великую литературу. Так было с Россией Серебряного века, так было с Австро-Венгрией начала века: Захер-Мазох, Майринк, Кафка, Перуц, Цвейг, Лем. В частности Гашек, Чапек — великих, по-моему,…

Ну если вы левша, то никак. Вы знаете, что у леворуких всегда проблемы с освоением языков, и надо как-то спасаться или очень серьёзным тренингом, или не знаю, как.  Маяковский был переученный левша и переученный художник, поэтому ему как писателю всё время, как поэту всё время трудно было воздерживаться от кричащей живописности, гиперболизированной, и самое главное – он совсем не умел разговаривать ни на каком иностранном языке. В силу регулярного общения с грузинами в юности, в детстве, когда всё вообще легко запоминается, он в общих чертах знал разговорный грузинский. Иоселиани, чьи родители с ним дружили, утверждает, что поддержать разговор он мог. Но ни выучить французский, ни с подачи…

Я очень важным критерием удачности романа считаю то, что по нему можно снять фильм. То, что человек в процессе чтения этого романа представляет себе готовую экранизацию, сериал, и так далее. Вот «Улисс», например, может быть легко экранизирован. Конечно, в масштабе и формате сериала, но без каких-либо проблем. Я вообще считаю, что если вещь переводима на язык кино, то это залог того, что она в высшей степени кинематографична, то есть динамична, энергична в развитии, полна ярких характеров и персонажей. То есть есть что играть, есть что снимать.

А если я этого в литературе не вижу, то это, по-моему, просто скучно. Обратите внимание: большинство действительно великих прозаиков мечтали…