Понимаете, из всех бардов, которые более или менее дружили, я думаю, дальше всех были друг от друга Высоцкий с Галичем. Но вы, не совсем правы, когда говорите, что со стороны Высоцкого это была профессиональная ревность. Конечно, он понимал, что Галич как поэт гораздо выше. Я вообще, знаете, с годами стал считать Галича все-таки равным Окуджаве. Я всегда думал, что Окуджава — гений, а Галич — талант. Нет, они оба были гении — при том, что у Окуджавы был чистый, богоданный дар, а Галич до своей гениальности скорее доработался, но при этом он был, конечно, человек феноменально одаренный.
Как здесь сказать? Видите ли, вот очень точно сказал Михаил Успенский: «Советская власть жестоко ошиблась. Она принимала всю жизнь Галича за своего, а он был чужой. А Высоцкого, наоборот, всегда считала чужаком, а он был, вот как Шукшин, абсолютно коренным образом свой». Поэтому мне кажется, что если это чуть подправить, Галич — он, как Лидия Чуковская, как любимый ими Герцен, он замешан на пафосе жизнеотрицания, не жизнелюбия, а жизнеотвращения даже. Галич — вот он при всем его донжуанском опыте огромном, он не жизнелюб, он вообще о человеке и мире думает довольно скептически. И в этом смысле самая откровенная его песня, я думаю,— это «Не троньте его! Не надо! Пускай человек поспит». Вот это ощущение…
И между каких-то досок,
Тихонько приляжет он.
Поскольку —
Культурный досуг
Включает здоровый сон.
Вот его мнение о человеке. Он не требует от человека слишком многого, и от жизни тоже. Для него жизнь — это, как писала правильно Лидия Корнеевна, «широкая ватная спина кучера», это «торжествующий зад». Как можно это любить? Жизнелюбие — это пафос натур недалеких, ну, или считающихся недалекими, во всяком случае.
Для меня жизнеотрицание, в общем, мне по темпераменту скорее чуждо, и именно поэтому я склонен его больше уважать. Ну, как я уважаю атеистов, потому что мне атеизм совершенно недоступен физиологически. Я хотел бы не верить, но не могу. Я занимаюсь делом, которое напрямую связано с верой в Бога,— я сочиняю стихи. Если стихи не молитва, то это капустник. У меня есть, конечно, и капустники, но все-таки в основном-то я молюсь. Поэтому для меня Галич — это, что ли, нечто более уважаемое, более далекое, более авторитетное. Высоцкий, главный его пафос — это все-таки пафос жизнерадостности и жизнеутверждения. У него бывают нотки и раздражения, и ненависти, и чего хотите, но в общем отвращения ни к советской действительности, ни к советской родине, ни к жизни у него нет. А у Галича есть. И Галич поэтому потенциальный одиночка. Поэтому поздний Галич тяготел к смерти, отчасти, я даже рискну сказать, может быть, стремился к ней, как это ни ужасно.