Эта поэма не 1925 года. Написана она в общих чертах в 1923, в 1925 Есенин ее закончил и начал читать, обнародовал. Причина, в общем, что он не мог написать эту вещь в последний свой год, довольно проста — Есенин героически, не побоюсь этого слова, сделал распад собственной личности главным сюжетом собственной лирики. Тут вам и алкогольная деменция, тут и все более асоциальное поведение, и безумные вспышки злобы и подозрительности, и скандалы, его сопровождавшие. Но прежде всего, конечно, как правильно он сказал: «как рощу в сентябрь осыпает мозги алкоголь».
Действительно, поздние стихи Есенина, кстати как раз и наиболее любимые народом, они несравненно хуже прежних, именно поэтому так и любимы. Они примитивны, они носят на себе следы именно распада личности, ни одной темы взятой он уже не может выдержать. Конечно, от того блистательного поэта, которым он был в 1918-1922 годах, поэта кабацкой Руси, Руси уходящей, поэта крестьянской утопии, его позднего отделяет бездна. Но это, в общем, тоже героизм — сделать распад собственной личности, крах собственной биографии такой темой своего творчества. Это не самое плохое, знаете, это как будто врач сам анатомирует себя.
Что такое «Черный человек»? Для того, чтобы понять эволюцию темы двойничества в русской литературе, нам с вами придется обратиться к наиболее прямому предшественнику Есенина. Парадокс главный вот этой русской циклической литературной истории заключается в том, что иногда один поэт как бы распадается на двух, потому что совмещать одно мировоззрение в одном сознании становится невозможно. Оно как бы раздваивается. И вот самый страшный, самый наглядный пример такого раздвоения — это Некрасов. Раздвоиться ему пришлось потому, что патриотизм и гражданственность уже не совместимы.
Уже если ты патриот, то совести у тебя не должно быть и не должно быть гражданственности, ты должен только говорить, как все прекрасно, или, уже если все не прекрасно, то в этом виноват кто-то другой, а никак не мы. А если ты гражданин, у тебя не получается быть патриотом. Получается, что ты все время упрекаешь отечество, а оно обижается. «Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей», говорит Некрасов. Но в ХХ веке, уже если кто любит отчизну, то уже не может быть ни печали, ни гнева, а один восторг, и восторг чаще всего официальный. И вот случился страшный, катастрофический распад. Дело в том, что у Некрасова вообще было при жизни нечто вроде раздвоения личности. Сегодня это называется биполярным расстройством, когда-то называлось МДП, маниакально-депрессивным психозом. Выражалось это в том, что у него периоды бурной активности чередовались с периодами мрачной депрессии, когда он лежал лицом к диванной спинке и не принимал никого. Периоды абсолютной инертности чередовались с бурной и страстной игроманией, когда ему случалось играть неделю напролет, он это называл «размотать нервы». И перед каждой большой работой у него случались такие «игроцкие» запои, потому что он после этого лучше писал. Вот так, например, вот эта пронзительная, слезная интонация русских женщин-декабристок, это именно следствие «размотанных нервов».
Понимаете, он ведь и писал так же, запоями. У Некрасова случались периоды творческого молчания, которые по году продолжались. А случались такие литературные запои, которые продолжались опять-таки месяцами, когда гигантские куски поэтические, такие как, скажем, «Пир на весь мир», созданы были за два месяца титанической работы. Так вот Некрасов странным образом раздвоился в русской литературе, линия урбанистическая, линия желчной и городской поэзии, линия гражданственная, вся досталась Маяковскому, линия сельская, напевная, элегическая, досталась Есенину. Удивительным образом раздвоились даже его пороки: игромания досталась Маяковскому, безумному картежнику, который, впрочем, играл во все, потому что как бы постоянно вопрошал судьбу, а пьянство досталось Есенину. Потому что Некрасов, как мы знаем, тоже случалось, пивал запоями и не без удовольствия, но правда, алкогольного распада никогда не было. Это все досталось Есенину, который довел эту тему до полного абсурда. Лирика городская, лирика, рассказывающая об «адище города», как называл это Маяковский, это, конечно, Маяковский, особенно футуристического периода. Картины сельской жизни, то страшной, то идиллической — это Есенин.
Исходя из этого, вы мне довольно легко скажете, какую, собственно, поэму Некрасова реферирует, имеет в виду «Черный человек», к какому некрасовскому тексту о раздвоении личности это произведение отсылает? «Поэт и гражданин». Тот текст, которым открывался главный, самый популярный сборник Некрасова 1855 года. И вот это, братцы, лишний раз доказывает, что все-таки нынешние школьники, нынешние студенты — это гениальное поколение, не нам чета. Они ответили на этот вопрос сразу. Ведь там тоже приходит черный человек. Лежит поэт, да, помните,
Опять один, опять суров,
Лежит — и ничего не пишет.
Прибавь: хандрит и еле дышит —
И будет мой портрет готов.
Это ведь только дурацкое советское литературоведение, вот это вот «дум-дум цепелин», только оно могло какое-то время лелеять мысль о том, что это к поэту приходит гражданин. Нет, это к Некрасову приходит Некрасов, это его маниакальная стадия разговаривает с депрессивной. То, что этот диалог внутренний, совершенно очевидно даже просто из его структуры, стихотворение написано довольно хитро, реплики так пригнаны друг к другу, что если их читать подряд, получается монолог. Нешто поэт позволил бы другому человеку, позволил бы гражданину так о себе говорить?
Твои поэмы бестолковы,
Твои элегии не новы,
Сатиры чужды красоты,
Неблагородны и обидны.
Чего-то там заметен ты,
Но так без солнца звезды видны.
Поэт только сам о себе такое может сказать, если кто-то другой попробует, он тут же в морду получит, и окажется перед разбитым зеркалом. Так вот, «Черный человек», это «Поэт и гражданин», переписанный 50 лет спустя, даже, точнее, 70, ровно 70, 1855-1925. А спустя еще 50 лет Владимир Высоцкий, которому досталось продолжать Есенина, написал точно такую же поэму «Мой черный человек в костюме сером».
«Черный человек» — это рассказ о поэтическом двойнике. Так вот, главный парадокс поэмы «Черный человек» состоит в том, что ее традиционная трактовка, как бы к поэту является его алкогольный синдром, она все-таки не совсем верна. Трагический некрасовский дуализм закончился в ХХ веке вот этими двумя притяжениями и отталкиваниями, ситуацией Есенина и Маяковского в 1920-е годы, и Бродского и Высоцкого в 1970-е. То, что именно Бродский был продолжением линии Маяковского, очень точно написал в своей книге «Воскресение Маяковского» замечательный мыслитель Юрий Карабчиевский. Отношения Есенина и Маяковского, это отношения действительно любви-ненависти, притяжения-отталкивания. Выслушав «Пугачева» в 1923 году в Политехническом, Маяковский с места замечает: «Неплохо. Похоже на меня». На что Есенин в негодовании кричит: «У меня гораздо лучше!». Именно Есенину принадлежит знаменитая частушка: «Эй, сыпь, эй, жарь! Маяковский бездарь!», исполнявшаяся им со сцены писательского клуба. Маяк, надо сказать, припечатал его не лучше:
Ну Есенин,
мужиковствующих свора.
Смех!
Коровою
в перчатках лаечных.
Раз послушаешь…
но это ведь из хора!
Балалаечник!
Сохранились воспоминания о его совершенно идиллических встречах с Есениным, сохранились воспоминания об их скандалах. Есенин всю жизнь мечтал с Маяковским помириться и делать с ним совместное что-то, но, к сожалению, никогда они не могли договориться. И есть знаменитые воспоминания одного из свидетелей их пьяного спора в Политехническом, ну пьян был, естественно, естественно, Есенин, Маяковский-то не пил. 1921 год, еще ни в какой Америке Маяковский не бывал, Есенин тоже. Есенин ему кричит: «Ты не русский, ты не русский поэт. Ты американец! Я не отдам тебе Россию!». На что Маяковский ему великолепно басит: «Бери свою Россию, ешь ее с хлебом». Действительно, Есенин всегда считал Маяковского своим антиподом, бесконечно чуждым и в то же время бесконечно близким.
И вот что интересно. Разумеется, тот «Черный человек», который посещает его, это не просто его кошмар, но это его двойник. И некоторые черты образа Маяковского в этом «Черном человеке» есть. То, что «Черный человек» ему говорит, это очень напоминает лексически именно Маяка, именно дешевую распродажу с упоминанием курсисток, именно «нате», ведь он подчеркнуто груб, этот «Черный человек». Он все время хамит:
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую, —
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.
Или там:
Или с толстыми ляжками
Тайно придет «она»,
И ты будешь читать
Свою глупую томную лирику.
Это чистый Маяковский, это его лексика, это его эпатаж, его наглость. Даже у Есенина, даже в кабацких стихах мы никогда подобного хамства не найдем. И, конечно, явление «Черного человека» — это явление антипода, потому что, как замечательно говорит в недавней своей работе Александр Долинин, Маяковский для большинства поэтов двадцатых годов — это и соблазн, и кошмар. Они и хотят быть, как он, страшно востребованными, государственно признанными, так кажется со стороны, и кроме того, они боятся быть, как он, продавшими дар, поставившими себя на службу Моссельпрому.
Есенин для большинства — это фигура одновременно и грозная, и притягательная, и Маяковский, в общем, фигура точно такая же. Все боятся есенинского распада, и все бояться маяковской востребованности. Они друг для друга — страшные возможности и напоминание о страшном конце. Обратите внимание, что Маяковский, посвятивший Есенину самое трогательное, наверное, из своих поэтических посвящений, самый трогательный из своих поэтических некрологов, «Сергею Есенину», он ведь, по сути, пытается заклясть собственный конец. Так зачем же увеличивать число самоубийств, спрашивает он, и совершенно понятно, что он боится собственного самоубийства. Эти двое страшно боялись участи друг друга, и оба покончили с собой. Так вот «Черный человек», приходящий к Есенину, — это альтернативный вариант судьбы, которого он хочет и которого боится.
Композиционно поэма эта отчетливо делится на две части. Первая, появление черного человека, это как раз соблазн, ужас. А во второй это авторский бунт, когда после второго его появления его изгоняют гораздо более резко:
Черный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живешь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай.
И в финале, как мы помним,
…Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах, ты ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало.
Потому что
Черный человек!
Ты прескверный гость.
Эта слава давно
Про тебя разносится.
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…
Интересно, что этот предсказуемый финал, производящий впечатление такого мистического ужаса, все-таки не снимает предположение о том, что к Есенину в гости пришло что-то куда более страшное, чем зеркальное отражение.
Что такое черный человек? Черный человек, это тот страшный вариант судьбы, которого автор для себя боится. И собственно говоря, Высоцкий доиграл эту тему, написав «Мой черный человек в костюме сером, он был министром, офицером», перечисляет он разные должности. Ведь для Высоцкого, если бы он сделал домуправом, офицером, если бы он сделал шаг в сторону, он вполне мог бы сделать официальную советскую карьеру. Он человек энергичный, у него бы все получилось. Но он боится этого варианта судьбы, поэтому этот черный человек его преследует, поэтому он и предпочитает смерть: «лопнула во мне терпения жила, я со смертью перешел на ты». Любопытно, что в числе кандидатов на роль черного человека он перечисляет и официально признанных поэтов, «мои друзья — известные поэты». И весьма любопытно, что на единственной фотографии, где Высоцкий и Бродский запечатлены вместе, Бродский как раз в сером костюме, «мой черный человек в костюме сером». Это тоже довольно мрачный вариант.
Тема двойничества в русской литературе вообще довольно знаменита. Она особенно наглядно стала проявляться в ХХ веке. Ну, у Вадима Шефнера мы встречаем это:
Говорят, что плохая примета
Самого себя видеть во сне.
Нынче ночью, за час до рассвета,
На дороге я встретился мне.
Двойничество, как плохая примета, это ведь не просто так, это потому, что каждый в Советском Союзе вынужден был раздваиваться, думать одно и говорить другое. Именно поэтому за каждым ходил черный человек, за каждым ходило вот это страшное зеркальное отражение, удачливый вариант собственной судьбы, вписавшийся черный человек. Этот черный человек, эта тень преследует героя у Шварца. Хотя это андерсеновская сказка, но именно в советском контексте она зазвучала по-настоящему остро. Я уже не говорю о том, что мрачные двойники были любимой темой советской фантастики. И это не романтические двойники, типа Вильяма Вильсона у Эдгара По, а это именно советский официальный двойник души, раздвоение каждого человека на душу и тело, как в замечательной повести Михановского «Двойники».
Вот эта тема двойничества у Есенина зазвучала впервые. И зазвучала так трагически именно потому, что сам он уже отлично понимал, до какой степени не вписывается в реальность, до какой степени он сам становится собственной мрачной тенью.
Естественно, что «Черный человек» не был бы таким выдающимся произведением, если бы не замечательная его форма. Есенин почему-то давно уже воспринимается как традиционалист, как фольклорный песенный пастушок с трубкой, пастушок, пришедший в город, ну в общем, с лакированного портрета, с палехской шкатулки. На самом деле, Есенин ничего общего не имеет с этим благостным обликом, достаточно послушать страшные чтения им собственной лирики. Голос его сохранился, этот абсолютно распутинский рев рязанского мужика, с сильно акцентируемым «е», произносимым как «ей», с неожиданными визгливыми нотами.
Кстати говоря, Высоцкий гениально читал это в роли Хлопуши, чем окончательно довел тему двойничества до зеркальной полноты. Но вообще говоря, Есенин ни в каком смысле не традиционалист. У него есть фольклорные мотивы, но и в русском фольклоре, как мы знаем, довольно много авангардного, как показал Раушенбах, и в русской иконописи тоже. Это авангардное искусство. И «Черный человек» авангардная поэма. Прежде всего, она написана довольно вольным размером, это дольник, причем дольник меняющийся, дольник с разными, как бы это сказать, я все пытаюсь это сформулировать так, чтобы слушающие нас стиховеды не обиделись.
Скажем так, в «Черном человеке» есть элементы регулярного стиха, это пятистопный анапест, «голова моя машет ушами, как крыльями птица», но есть там и дольник, есть и так называемый акцентный стих, акцентный стих — это когда разница количества безударных слогов между ударными, и есть элементы стиха подчеркнуто прозоизированного, почти прозаического, почти разговорного. И этот размер расшатывается, если начало еще более или менее регулярно, «мой друг, друг мой, я очень-очень болен», то дальше этот стих все больше и больше приобретает черты бреда, расшатывается сознание, расшатываются границы формы, и это вполне сознательно еще сделано.
Особенно важно здесь то, что голос черного человека, его реплики, его интонации, и интонации автора, различаются очень резко, и мелодически, и синтаксически, и интонационно. Вот то, что черный человек это принципиально чуждое начало, это подчеркнуто всегда. Если внутри «Поэта и гражданина» между репликами поэта и гражданина нет фактически никакой разницы, сделано все одним и тем же четырехстопным ямбом, здесь черный человек — это совершенно другая сущность, это действительно мистер Хайд, который разговаривает с Джекилом. Здесь конечно формальное мастерство есенинское достигло замечательной планки, но до сих пор, кстати говоря, мы читаем некоторые строчки оттуда неправильно. Есенин не успел вычитать корректуру, эта вещь не была напечатана при его жизни, а в посмертной публикации допущена совершенно смешная ошибка. Например:
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Болтаться больше невмочь.
Что это за шея ноги? Это шея ночи, «ч» и «г» у Есенина в почерке очень похожи. Как раз Ирина Сурат первая установила эту ошибку, «ей на шее ночи болтаться больше невмочь», тут получается действительно мощный и трагический образ.
Ну, конечно, совершенно гипнотические повторы. Катаев вспоминает, как страшно было слушать Есенина, когда он читал вслух: «Черный человек, черный, черный, черный человек на кровать ко мне садится». Вот эта замечательная страшилка, в одной черной, черной улицы был черный, черный дом, делает «Черного человека» одним из самых мрачных и самых пугающих стихотворений русской лирики. Ребенка можно довести до бессонницы этим текстом.
Вполне естественно, что и Есенин, и Маяковский перед смертью воздвигли памятник себе, воздвигли автоэпитафию, после которой только самоубийство. После поэмы Маяковского «Во весь голос» возможно только самоубийство, без этого она не звучит. И, конечно, «Черный человек» — это такое же введение в смерть, вступление в самоуничтожение. И нужно сказать, что с этой задачей Есенин справился блестяще, потому что если бы не эта поэма, его трагический уход был бы не понят. Можно с точностью сказать, что на смерть Есенина было написано больше сотни немедленно появившихся откликов, откликов очень плохих, бездарных, потому что главный Есенин сделал сам, он на собственную смерть написал так, что никому уже ничего лучшего не удастся.
