Что вы думаете о романе Уильяма Голдинга «Наследники»?

Хоффман сыграл гениально, но фильм не нравится мне. Потому что в основе интереса Капоте к Перри Смиту лежал не гомосексуализм, а ужас перед человеческой природой. А вообще, как говорил, кажется, Голдуин: «Я не гомосексуалист, родившийся писателем, а писатель, случайно родившийся гомосексуалистом». Я против того, чтобы ставить во главу угла этот факт его биографии. Он заинтересовался историей Смита, потому что тот был одним из его героев, как правильно написала в свое время Бернадская. А вовсе не потому, что он питал какие-то чувства к нему. Вообще, сам Капоте, мне кажется, бесконечно сложнее, чем эта картина, хотя Сеймур Хоффман сыграл на пределе человеческих возможностей.

Ну, «Хапуга Мартин» — в переводе Миры Абрамовны Шерешевской, как я собственно эту книгу прочёл. «Шпиль» я не люблю, скажу сразу, он для меня слишком умозрителен, и мне не близок герой, я его не полюбил. А вот «Зримая тьма» и, конечно, в особенности «Хапуга Мартин», абсолютно гениальная повесть,— они мне нравятся. Больше всего я, как и Успенский, люблю «Наследников». Мне кажется, это самая интересная и самая глубокая повесть Голдинга. И совершенно прав был он сам, говоря, что эту книгу надо перечитывать не один раз, чтобы её понять.

Что касается «Хапуги Мартина». Там, кстати, довольно простая история, я рекомендую тоже всем эту книгу. Там приём примерно тот же, что и у Бирса в «Случае на мосту…

Знаете, я должен признаться в ужасной вещи. Голдинг никогда меня ни как писатель, ни как человек не интересовал. То есть я не изучал его систематически, у меня не было желания, ознакомившись с одним его произведением, изучать все, написанное им, целиком. Я люблю его тексты. Он кажется мне великим писателем, абсолютно заслуженным нобелиатом. И «Наследники», и «Шпиль», и «Бог-скорпион», и «Чрезвычайный посол» – это литература очень высокого класса. Но мне некомфортно в этой литературе, она для меня мрачна. Понимаете, это как улица, по которой я не люблю ходить. Я понимаю, что она застроена прекрасными зданиями, но тени там ложатся так, что мне не нравится. Вот когда я вхожу в прозу Житинского, я четко…

«Повелитель мух» на самом деле действительно послевоенная книга, а не умозрительная.

Голдинг, он вообще немножко суховат и, конечно, такое пиршество фантазии как в упоминаемой вами книге Стругацких «Трудно быть Богом», такого изобилия амбивалентных деталей, такого избытка сложных мыслей вы у Голдинга не найдете. Он как писатель даром что нобелиат, он немного иллюстративен, у него есть, конечно, абсолютные шедевры, ну там, скажем, «Наследники», которых Михаил Успенский называл самой сложной фантастикой, даже не фантастикой, может быть самой сложной сказкой XX века. Он говорил, что надо три раза и перечитывать, чтобы хоть что-то понять. Ну и конечно «Шпиль», выдающееся…

Там, если вы помните, герой перед смертью проживает и возможность спасения, и бегство, а потом мы узнаём всю правду. Видите ли, у Бирса здесь два послания, как мне кажется. Хотя говорить о каких-то посланиях Бирса довольно сложно — человек был циничный и уж никак не просветитель, никак не носитель какой-то правды, которую ему желательно было внедрить в умы; он скорее экспериментатор. Но идея там очень проста.

Первая мысль, первый посыл: всякое мгновение бездонно, и не мните его исчерпать, в каждую отдельную секунду ваша жизнь в голове приобретает ветку из двадцати разных вариантов — веер, по сути дела; и не пытайтесь исчерпать мыслью этот мир, в котором очень многое нам не понятно. Вот такая…

Это классика, абсолютно великая книга, и фильм Питера Брука велик и не хуже. До сих пор помню, как в «Артеке» ночью устраивали мы ночной просмотр на детском кинофестивале, потому что запретили его показывать детям, сочли слишком мрачным. И мы представителей детской прессы запустили в пресс-центр ночью и им показывали картину. Я считаю, что это великое кино, абсолютно.

Была прекрасная фантастика – Михаил Успенский, тогда Андрей Лазарчук, тогда Вячеслав Рыбаков. Кстати говоря, и Житинский еще работал, и Валерий Попов писал  в 90-е очень интересно. И, говоря, пишет сейчас.

Я думаю, что Александр Кабаков был последним большим советским писателем. Мне могли не нравится какие-то его вещи в 90-е, но «Последний герой» – это был высокий класс, уже в нулевые. И «Все поправимо» – превосходный роман. Кабаков был писатель абсолютно беспощадный к себе. И он со своим поколением разбирался как мало кто. Он показывал губительность конформизма, он показывал смертельность уступок. Я ведь любил «Подход Кристаповича», в общем. Да и вообще, мне у Кабакова нравилось…

Только в одном отношении – в умении выстроить сюжет новеллы, в умении написать новеллу. Ну и в том, что оба знали долгие периоды лузерства, нищеты, непонимания. Оба посидели (хотя и недолго). Грина вообще к смертной казни хотели приговорить, но, слава богу, передумали. У него ведь эсеровское было прошлое, боевое. Вообще, Грин был человеком бурной жизни. В жену стрелял, во вторую. Или в первую, не помню. Как ни относись к О. Генри (а я его очень высоко ценю как великого утешителя, как любимого сентиментального автора), Грин, конечно, гораздо глубже и трагичнее. Грин был гениальный писатель, про О. Генри я этого не скажу при всем желании. Изобразительная сила, невероятная острота сюжета, упоение при…

Понимаете, реализм никуда особенно не уходил, но я согласен с Михаилом Успенским, который говорил как раз, что реализм — уродливо задержавшаяся литературная мода. Потому что реализм — это не то, чем можно увлечь читателя. Можно его, в лучшем случае, иногда утешить, и то — нет. Конечно, реванш сказки, реванш фантастики — это неизбежно, и то, что она выйдет из гетто и станет мейнстримом — это, по-моему, нормально. Мы живем во времена фантастики. Во всех отношениях, в фантастические времена.

В романе «Сигналы» содержится приблизительный ответ. Грубо говоря, после очень долгих дискуссий с Мишей Успенским, который всё-таки как сибиряк эту историю знал более тесно, после долгих разговоров с Аней Матвеевой, автором замечательного романа, я пришёл к выводу, что там действовал не один фактор. Там было два или, может быть, три фактора, которые причудливо сошлись и перетасовали всю колоду.

В версию лавины я не верю. И нет ничего, что указывало бы на эту версию. Официально озвученная последняя версия в самой подробной работе (не вспомню сейчас фамилию автора, там, где Кашин писал послесловие) как бы снимает все вопросы, но она настолько экзотична! Там один только интересный ход —…