Да не было никакой эволюции. Юнна Мориц всегда была такая. Как говорил Бернард Шоу: «Уайльд вышел из тюрьмы ровно таким же, каким вошел туда». Я не думаю, что человек вообще меняется. Это такая форма нонконформизма. Юнна Мориц всегда довольно скептически (и бог ей судья; может быть, она в этом права) относилась к любым общностям, была наособицу в 60-е, ни с кем из шестидесятников близко не дружила, сказав о себе: «Я с гениями водку не пила».
Может быть, потому что она считала себя лучше и умнее этой публики. Кстати, в дневниках вдовы Сидура подчеркнуто, что умнее Юнны Мориц, наверное, нет в генерации поколения. Наверное, нет такого человека: конечно, она очень умна. И, конечно, она очень талантливый поэт; поэт на грани гениальности в некоторых своих стихотворениях. Я могу перечислить не меньше двадцати стихов.
Вот Лимонов на одном концерте говорил, что от хорошего поэта остаются двадцать стихотворений. От Блока, конечно, осталось больше, от Пушкина – все. От Лимонова, я думаю, штук пятьдесят. Но от Юнны Мориц, конечно, стихотворений пятьдесят очень высокого качества останется, не вопрос. Но нонконформизм – очень опасная вещь. Я знаю многих людей, которых нонконформиз – принципиальный и самоубийственный) довел до глубокой деградации, деградации прежде всего поэтической, с ментальным уровнем там все в большом порядке.
Я думаю, что как раз имеет место глубочайшая нравственная деградация, полное забвение. Это тоже форма деменции, но деменция – не всегда умственный упадок. Иногда это утрата каких-то нравственных ориентиров. Поэтому Юнна Мориц клевещет на людей, поэтому Юнна Мориц призывает к расправам, поэтому Юнна Мориц поощряет людоедов, и так далее. Но все это следствие одной изначальной ошибки, одной изначально абсолютизации собственного эго, собственной отдельности. Это желание наперекор собственному здравому смыслу, нравственности, человечности обязательно настаивать на своем.
Перелом этот случился, на мой взгляд, в поэме «Звезда сербости», потому что там Юнне Мориц начал изменять вкус. Притом, что одобрять бомбардировки городов мирных или немирных, бомбардировки любых городов с гражданским населением поэт не должен и не может, да никто и не одобрял. Кто-то признавал тяжелой необходимостью, но большинство было в ужасе. Но все равно сербская ситуация 1999 года – не из тех, которые поэт может одобрять. Но, разумеется, впадать в такую ненависть, какая была продемонстрирована Юнной Мориц, – тут уже, конечно, речь идет о далеком и серьезном нравственном заблуждении. Такое у меня ощущение.
Не пропало ли у меня желание наслаждаться лучшими стихами Мориц? Нет, никуда оно у меня не делось. Признак большого поэта – это то, что после него самого хочется писать стихи. После ранней Мориц хочется писать стихи – после «Суровой нитью» или «Синего огня»… Я вообще Мориц за многое благодарен. Она за меня заступалась в 1995-м, когда меня арестовали за мат в газете. Она замечательную колонку тогда сделала на радио «Свобода». Мориц менялась. Я не меряю людей по отношению к себе. То, что она пишет сегодня про «шендербыковню», так это для меня, скорее, орден. Но разумеется, я могу наслаждаться ее ранними стихами.
Что, я не буду слушать «Всадников», не буду заводить их сыну? («На лошадке оловянной…»). Оттого, что я перестал принимать ее поэзию? Понимаете, как Кушнер однажды замечательно сказал: «При всей любви к арбузу надо все-таки отличать мякоть и сок от кожуры и костей». Жрать все целиком совершенно необязательно.
В любом явлении, в любом человеке есть то, что можно принимать, и то, что можно не принимать. И это не мешает кому-то вас принимать не целиком. Каждый выедает из мира тот корж, который ему по зубам. И в этом нет ничего драматического. Напротив, такое критичное мышление – это, скорее, норма.
