Понимаете, я прошел через такое яростное увлечение Лоренцом, потому что моя горячо любимая и до сих пор мною чтимая теща от первого брака Инга Полетаева — этолог, этолог очень хороший, и она много занималась поведением разного рода зверей и аналогиями их поведения с людским. И по ее настоянию я Лоренца в двадцать два года прочел. И я не помню там этой мысли насчет торопливости нашего века.
Понимаете, апология медлительность характерна для тугодумов. Мне кажется, что вот эта апология неторопкости, неспешности, «десять раз подумай, двадцать раз перепиши», апология работы, трудового пота,— понимаете, правильно сказал Набоков: «Мир был сотворен в минуту отдыха». Не все в нем прагматично. Да, гений трудится, но труд гения — это следствие огромной праздности. «Рифма, звучная подруга вдохновенного досуга, вдохновенного труда». Для Пушкина это все было формой досуга. Его любимое занятие — провести в постели полдня, что-то черкая на листке, но и это тоже формула вдохновения. А лучшее написано мгновенно, в одночасье, выдуто, как пузырь. Точно так же и апология неторопкости, медлительности, постепенности мне всегда казалась следствием зависти медленных людей к людям быстрым. Поэтому я как-то, знаете, не разделяю этой завороженности медлительностью. Хотя я всегда уважал таких медлительных молчаливых увальней, людей дельвиговского склада, хотя Дельвиг был при этом остроумен и изобретателен. Всех пленял контрас между его ленивой внешностью и легким, летучим умом.