Да-да, как братья Гонкуры. Эдмон бегает по редакциям, а Жюль сторожит рукопись, чтобы не украли знакомые. Не буду цитировать эту библию советских интеллигентов. На самом деле, конечно, писать надо вместе. Потому что то, что приходит в голову двоим, как говорил Ильф, может прийти в голову десятерым. Совместно писали Ильф и Петров, вместе писали Стругацкие, вместе писали Брагинский и Рязанов, но у меня другой стиль: для меня писание — слишком интимное дело, я на людях этого делать не могу, если речь не идет о газетной статье, которые мне почти всегда приходилось писать в редакции на глазах у коллег. Обычно я с соавтором — чаще всего это Максим Чертанов — придумываю сюжетную схему, разбрасываем по…

Видите, «Растратчики» – хорошая повесть, и она безусловно лежит в русле плутовского романа 20-х годов. Плутовской роман – это роман христологический, трикстерский. Плут – это христологический образ. Но герои «Растратчиков», как и герои «Ибикуса» толстовского – они люди несимпатичные. Невзоров – еще раз подчеркиваю, это герой А.Н. Толстого – обаятелен, авантюристичен, в нем есть определенная лихость, но он противен, и с этим ничего не поделаешь. Эти его жидкие усики и его общая незаметность. Если бы не эти времена, его бы никто не заметил.

 А Бендер – ослепителен, Бендер – личность, да, медальный профиль, все дела. Бендер прекрасно придуман или, вернее, прекрасно срисован с Остапа…

Нет. Я думаю, что «Гамбринус» играет более важную роль в русской прозе. С него началась одесская школа, южная школа вообще. Именно с Гамбринуса начался Ильф и Петров, Олеша, и такие менее известные авторы, как Гехт, Бондарин. Конечно, влияние его на Катаева было огромно. Я вообще думаю, что южная школа, «юго-западная», как её ещё называют, одесская и отчасти киевская в лице Булгакова, школа гудковская, если брать 20-е годы, началась именно с Куприна.

Потому что Куприн, хотя он самого что ни на есть наровчатского происхождения, и долго жил в Петербурге, и долго был в Москве, но он по темпераменту южанин. Почему, собственно, он и написал «Черный туман» о том, как Петербург высасывает жизнь из…

Я плохо к ней отношусь, потому что Пильняк не увидел ничего в Америке. Он в Японии еще что-то увидел, а в Америке ничего не понял. Он пошел здесь по стопам Маяковского, который тоже увидел там культ доллара, главным образом, и по стопам Горького, который ничего не увидел, кроме желтого дьявола, кроме золота.

Америка предстала Пильняку страной штампа, ну это потому, что он языка толком не знал. Настоящую Америку написали в России только Ильф и Петров в «Одноэтажной Америке». Точно так же, как роман о мебели, надо сказать, у Ильфа и Петрова получился гораздо лучше, а это потому, что Ильфу и Петрову присуще было насмешливое, несколько дистанционное, ироническое отношение к происходящему, а…

Сознавали, конечно, сознавали. Они писали его всерьез, с максимальной самоотдачей. И вообще я вам скажу, понимаете, то, что они не были профессиональными писателями, ну а кто был профессиональным писателем? Они были газетчиками, это нормально. Кто был профессиональным писателем в то время? Это пришло поколение людей, которые не имели прошлого, которые не имели образования, чья жизнь была уничтожена. У них за плечами была только гимназия. Они очень серьезно относились к литературе, конечно, они относились к ней, как к служению. И если газетная школа всегда подвергается осмеянию, то учтите, что это ведь и школа точного слова, знания деталей, остроумия, умения с полунамека понять, куда…

Нет конечно. Паниковский — как правильно совершенно пишут Одесский и Фельдман, это такой прообраз возможной судьбы Бендера. То есть Бендер сам видит свою смерть где-то в полях и то, что «человек без паспорта» напишут на его надгробии. Это возможно. Но я не сказал бы, что Паниковский как-то эту компании скрепляет. Скорее, наоборот, он их ссорил между собой постоянно, ссорил Бендера с Балагановым, ну и так далее. Так просто получилось, что Гердт сыграл такую душу компании. Эта роль вообще на переломе.

Понимаете, ведь Гердт — он не начинал как гротескный актер. Он начинал как серьезный полноценный трагический актер, сначала в студии Арбузова. А потом в театральной карьере случилась долгая…

Если повезет с экранизацией или если повезет с таким соавтором, как Ильф и Петров друг с другом, — тогда, может быть… «Покровские ворота» не разобраны на цитаты: там, скорее, какие-то некоторые хитовые реплики благодаря фильму Михаила Козакова ушли в толпу, но их очень и очень немного. «Высокие, высокие отношения» или «заметьте, не я это предложил». А в остальном, мне кажется, «Покровские ворота» помнятся как такое атмосферное действие. У всех был опыт коммуналок.

А Ильфу и Петрову повезло — и такое произведение в наше время возможно — именно потому, что Ильф и Петров работали в отчаянии, когда ни одна правда, ни одна идеология не могла быть доминирующей, была такая…

Я знаю эту версию, она сейчас широко обсуждается. Есть старая фраза Жолковского о том, что «каждое поколение желает видеть одного писателя, который написал все за всех». Пушкин написал «Конька-горбунка» (есть такая версия), Булгаков написал «12 стульев». Мне кажется творческая история «12 стульев» и «Золотого теленка» достаточно выясненной. Есть черновики, есть многочисленные свидетельства. И я уж скорее поверил, если угодно, в более экзотическую версию: что Ильф и Петров написали «Мастера и Маргариту»; роман, который очень мало похож на остальные сочинения Булгакова, но творческая история «Мастера…» тоже в достаточной степени выяснена.

Попытка приписать одному…

Я много раз говорил, что гениальность временем никак не обусловлена. Гениальность – это угадывание, поразительно точное угадывание тренда. Они его угадали. Они не первые, кто написали плутовской роман. Больше того, сюжет романа выдумали не они. Но они первые, кто наполнил этот роман сложной эмоцией. Вот то, чего нет ни у Бабеля (хотя у него гениальные рассказы о Бене Крике); то, чего нет у Алексея Толстого; то чего нет у Катаева, – они наполнили текст сложной эмоцией. Потому что Бендер, с одной стороны, явление обреченное, а с другой – это явление власти, явление триумфальное. Бендер никуда не делся – он успешно сбежал за границу. Этот тот финал, которого они не придумали. Бендер не женился на Зосе…

А то, конечно же, чувствовал. Он мечтал эмигрировать в Рио из-за эстетического чувства. Это красивая страна – Бразилия. «И все в белых штанах». Помните, как Немцов мечтал, надевая белые штаны на официальные мероприятия. Потому что это было красиво, и вольно, и эротично. В холодной России очень легко мечтать о Рио-де-Жанейро. Остап Бендер – это счастливый человек, наделенный даром мечты.

Знаете, есть такая целая подробная спекуляция (правда, «спекуляция» в смысле размышление, назовем это так) Ирины Амлински — не филолога, но вот она предприняла такой филологический натиск в книге, где доказывается, что истинный автор дилогии — Булгаков. Мне кажется, что здесь обратная совершенно зависимость, обратное влияние. Мне кажется, что Булгаков, желая достучаться до главного читателя, использовал опыт Ильфа и Петрова, зная, что их роман понравился наверху, особенно второй. Почему можно об этом судить? Потому что именно по совету Бубнова, тогдашнего руководителя Академии наук (а за Бубновым, скорее всего, стояла более высокая фигура), «Золотой теленок» вообще вышел отдельной…

Дело в том, что ирония Сократа — это высокая пародия, это ирония Христа. Ведь и Христос, как я уже много раз говорил, занимается высоким пародированием Ветхого Завета. Сократовская ирония возвышает, киническая ирония снижает. Просто вещь можно переместить в более высокий контекст — усилить её; а можно в цинический, грубый — ослабить. Вот Блок говорит прежде всего об иронии именно в киническом смысле, потому что подвергать всё осмеянию — это признак отказа от исторического усилия, это признак слабости.

В своё время, например, Петров в книге «Мой друг Ильф» писал: «У нас не осталось мировоззрения, нам его заменила ирония». Это так. В этом смысле представители одного поколения и…

Вопрос вечный, я хорошо помню статью Аникста в восьмитомнике Шекспира – российском, академическом, – где сказано: «Иному покажется, будто мы вдумываем в Юлия Цезаря какие-то свои мысли, и что так сложны мысли Шекспира, и что такой политология Цезаря не могла быть. На самом деле можно возразить только одно: это не мы вдумываем Шекспира. Это Шекспир имел в виду  не в пример больше, глубже, точнее, чем можем угадать там мы».

Вот так пишет Аникст с огромным преклонением перед художником, с огромным уважением к нему. Я думаю, что и Зощенко, и Бабель, и Ильф с Петровым (все описатели великих трикстеров 30-х годов) понимали и вкладывали в книгу гораздо больше, чем можем сделать мы. Вот такое у…

Нет, что вы! Муразов – это отвратительный ханжа, это тип Иудушки Головлева, угаданный Гоголем абсолютно точно, хотя интерпретированный без восторга. Вот главное противоречие, сгубившее второй том «Мертвых душ» состоит в том, что Гоголь испытывал глубокое отвращение  к вот этому типу. А вынужден был его оправдывать и даже, более того, поднимать на знамя. Поэтому Муразов, в фамилии которого слышится «мразь», «мура», «мороз», вышел неприятным. А что касается Корейко…

Понимаете, Корейко – это бультерьер, собака, которая не разжимает челюсти. Это страшный бойцовский пес. Силу его Бендер имел шанс почувствовать, но случайно оказался сильнее и здоровее, а также изобретательнее.…

«Москва-Петушки» совсем не смешное произведение. Там есть очень смешные места. Но, конечно, Ильфа и Петрова, разумеется. Конечно, Тэффи, конечно, Аверченко. Кстати говоря, очень смешные были ранее фельетоны Катаева. Не зря Ильф и Петров его считали своим учителем.

Кстати говоря, некоторые смешные вещи есть у Булгакова. Хотя он фельетонов писать не любил и считал это таким разменом. Но уж, во всяком случае, «Собачье сердце» — это великолепная сатира. Из 60-х годов некоторые вещи Аксенова, конечно. Прежде всего «Затоваренная бочкотара» — такой гениальный стилистический эксперимент.

Русский юмор — он черный. Поэтому я рекомендовал бы, может быть, Марамзина. Кого-то из…

Нет, у Катаева была возможность писать свою позднюю прозу, до которой Ильф и Петров попросту не дожили, а ведь какую гениальную прозу Ильф и Петров в зрелости могли бы написать! Я думаю, что многое из открытий Стругацких они бы предугадали в свои сорок, в свои пятьдесят. Вообще вдвоем писать интереснее в том смысле, что мысль в диалоге очень разгоняется. Я думаю, что Ильф и Петров — такой блистательный прообраз Стругацких, как Бендер один из прообразов, прототипов Руматы.

Что касается Ильфа и Петрова, в чем их феномен? Применительно к одесской школе, феномен их в трех вещах: во-первых, безусловная и такая, я бы сказал, победительная ирония. Победа здесь, конечно, относительная, потому что…

Нет, конечно. Что там общего? Разве что только аппетитное описание попоек? Нет, конечно, это другой жанр совершенно. Повесть Катаева «Растратчики» очень сильно повлияла на Ильфа и Петрова — фактически фабульная модель путешествия двух жуликов, предложенная ещё Катаевым в 1923 году, и из этого получились, спустя некоторое время, «12 стульев», только Бендера они придумали.

Кстати, вот Ирине Амлинской и другим людям, которые выступают фанатами авторства Булгакова, а не Ильфа и Петрова,— мало того, что это совершенно ненаучно, потому что у нас как раз все доказательства авторства Ильфа и Петрова имеются: рукописи, фельетоны с массой предварительных набросков и цитат. Но дело даже не в…

И перечислены в основном те совпадения, где речь идет о вещах, принятых в кругу единомышленников и друзей, работавших в газете «Гудок». Очень многие словечки были общими, очень многие остроты рождались из их личного общения. Тут, понимаете, просто проблема в том, что история написания «12 стульев» и «Золотого теленка» очень хорошо документирована. Слишком много было свидетелей и участников этой истории. Булгаков вращался в этом кругу, Булгаков слушал эти разговоры, и в знаменитой комнате правщиков «Гудка» почти все эти остроты были приняты. А то, что «От Севильи до Гренады» поют одни и те же… разные герои Булгакова и Ильфа и Петрова поют одни и те же арии, ну послушайте, более или менее вся русская…

Ну, это, по-моему, довольно легко понять. Это попытка приложить вечные мифы к советской власти. Ильф и Петров довольно наглядно показали, что советская власть, как к ней ни относись, а она рассталась со старыми святынями, и окажись… Ну как вам сказать, Вечный Жид — это такая пародийная версия легенды о Великом инквизиторе. Вот у Достоевского история о том, что если бы Христос появился, его бы арестовали. В пародийной версии у Ильфа и Петрова это история о том, что Вечного Жида в результате сделали не вечным, потому что он попал в советскую власть. Это нормальная такая история, глубоко пародийная.

Да, собственно говоря, ведь общеизвестно, что Ильф и Петров сочиняли пародию на всю русскую…

Да это не вторичность, это принадлежность к традиции. А традиция эта, начиная с «Ласарильо с Тормеса», заключается в создании плутовского романа. А плутовской роман — это всегда травестированное христианство. И в этом смысле первым плутовским романом, отчасти написанным в жанре высокой пародии, были отдельные эпизоды Евангелия, потому что там уже содержится мысль о том, что человек, приходящий в мир отца, может смягчить нравы только чудесами. Я не буду вдаваться в эту мысль, потому что она может кому-то показаться слишком неортодоксальной, но она на самом деле глубоко ортодоксальна, глубоко православна. Потому что традиции иронии, традиции чуда — они, к сожалению, были наиболее полно…

Нет, я говорил другое. Я говорил, что просто такой сюжет логичнее, чем придуманный ими сначала брак. Вы же знаете, что написана (и, кстати, опубликована) другая глава, которая заканчивается фразой: «Перед ним стояла жена». Когда Остап женился на Зосе Синицкой, Козлевич их привёз в загс, и всё получилось. Логичнее тот сюжет, который для Бендера они написали потом. Вот великая художественная правда, вот её зов. Все, конечно, хотят… Тут правильно написано, что это всё из-за публикации романа в СССР. Нет, это ни при чём. Тут есть именно логика.

Нет, это не так. Во-первых, насчёт Швейка-идиота вы правы, тут есть серьёзные вопросы. А что касается Бендера, то он вовсе не всегда проигрывает. Я же говорил, Бендер — это последний представитель вымершего класса. Тараканы выживают последними. Он, конечно, жулик, но он последнее, что уцелело от Серебряного века. У него есть ещё что-то человеческое. Тема «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка» — это главная тема советской литературы 20–30-х годов: конфликт плохого с отвратительным, конфликт выжившего человеческого с новым нечеловеческим. И Бендер, конечно, проигрывает, потому что он всё-таки ещё человек. А приходит новое время, в котором он уже совсем не нужен.

Здесь вы меня ставите в тупик, потому что такая книга ещё не написана, которую лучше было бы прочитать, чтобы понять сегодняшнюю русскую жизнь. Понимаете, в чём ужас сегодняшней русской жизни? Она очень спокойная, очень безэмоциональная. Я написал как раз в «Профиль» колонку о том, что кризис есть, а паники нет. Может быть, это терминальное состояние, как правильно полагает Миндадзе, такое тяжелобольное, когда человек думает уже только о выживании и у него нет сил на яркие эмоции. А может быть, это инерция, привычка, потому что для нас же очень естественное состояние кризиса. Когда у нас богатство относительное, мы чувствуем себя неловко, потому что мы же привыкли, что мы не вещистые, а мы духовные,…

«Мастера и Маргариту» он, думаю, не читал. Потому что он уже тогда, по-моему, не очень знакомился с русской литературой. И вообще, понимаете, он к старости утратил какие-то рецепторы, которые позволяют воспринимать новое. Он немножко закоснел. Судя по проблематике и стилю «Оригинала Лауры» (или «Происхождения Лауры»), он варился в котле своей молодости, в каких-то прежних своих идеях. Но мы не можем требовать от человека на 8-м десятке, чтобы он оставался юношески свеж.

Бродского он не понял и не воспринял совершенно. А Булгаков… Ну вот представьте себе, что он читает «Мастера и Маргариту». Для человека XIX века, причем внимательнейшим образом читавшего Сологуба, это такие «Навьи…

Да важно не то, насколько эти основные образы прописаны. Важно то, что Гоголь писал лучше Квитки-Основьяненко. Вот и всё. В литературе остается то, что хорошо написано.

Первым великого провокатора изобразил в образе Хулио Хуренито Эренбург, но его совершенно заслонил великий комбинатор Бендер, хотя книга Эренбурга выдающаяся. Просто Ильф и Петров лучше писали. Первым писать стихи в строчку начал Эренбург, а помним Шкапскую, потому что Шкапская писала лучше Эренбурга, хотя была всего лишь под его сильным влиянием. И так далее. Понимаете, в литературе первенство — вещь такая относительная. Вот качество — это дело другое.

Ну вот тут:

Что он с бесом хлеб-соль водит,
В церковь божию не ходит,
Католицкий держит крест
И постами мясо ест.

Донос как жанр — это довольно интересное явление, романы-доносы тоже были всегда широко распространены, взять шевцовскую «Тлю». Понимаете, в доносе, несмотря на этот явный низкий жанр, несмотря на его моральную и эстетическую низость, есть своего рода вдохновение. Вдохновение, конечно, дурное, но говорил же Кант, что эстетическое наслаждение бывает двух родов: наслаждение, скажем, позитивное, которое мы испытываем от соприкосновения с прекрасным, и наслаждение негативное, которое испытывается от соприкосновения с тревожным и…

Не думаю, что конкретно этого текста, хотя возможно, что и его тоже. Но, конечно, некоторое влияние Киплинга было. Гораздо большее и гораздо более отчётливое влияние Гумилёва:

И пахнет звёздами и морем
Твой плащ широкий, Женевьева.

— это прямо к Багрицкому перекочевало. Понимаете, Багрицкий — довольно типичный поэт «южной школы». И, как все поэты, прозаики этой «южной школы»… Это такие люди, как Катаев, Ильф и Петров, Гехт, Бондарин, Олеша в значительной степени — те, кого я в разное время называл. Примыкает к ним и Бабель, хотя он, в общем, несколько наособицу всегда. В общем, весь этот «одесский десант» отличается двумя существенными…

Это распространённая точка зрения. Кстати, действительно многие исследователи национального характера считают, что нацию можно представить, как единого человека. Мне кажется, что это заблуждение. Это напоминает мне знаменитые слова Калигулы: «О, если бы у римского народа была только одна шея!» Ну, в данном случае: «О, если бы у народа был только один национальный характер!» Поэтому говорить о национальном характере можно с известной долей приближения, и это поэтическая метафора почти всегда.

Что касается иронии и самоиронии. Понимаете, трудная штука. Перечитайте статью Блока 1908 года «Ирония». Конечно, Блок здесь не авторитет, потому что Блок вообще консерватор, такой…

Я вслух смеялся от веллеровской «Баллады о знамени». Очень отчётливо помню, как я дома один ночью читаю только что привезённый Веллером из Эстонии ещё тогда препринт «Легенд Невского проспекта», читаю «Балладу о знамени» и хохочу в голос. Очень многое у Токаревой мне казалось забавным (у ранней, молодой Токаревой). Чтобы в голос смеяться… Кстати, ранние фантастические повести Алексея Иванова. В голос я смеялся над романами Михаила Успенского и весь самолёт напугал, хохоча над «Там, где нас нет». Да много текстов. Я не говорю уже про Ильфа и Петрова, которые тоже меня заставляли хохотать от души. Ну, много, много таких вещей, которые по-настоящему забавны.

Из переводной литературы — Виан.…

Видите ли, цитатоёмкость не всегда хороша. Применительно к поэзии, да, можно сказать, что если поэт пополнил язык… Это и есть главная задача поэта — давать язык, давать формулы для выражения чувств. Одним из самых цитатоёмких поэтов был Маяковский — но ведь не за счёт же собственной афористичности и риторичности (безусловно, выдающейся), а в огромной степени, конечно, за счёт того, что его использовали в газетных заголовках. Два самых цитатоёмких текста на русском языке — это, конечно, дилогия о Бендере «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок», с одной стороны, и «Мастер и Маргарита» — книги, выраженные в одном и том же жанре.

Я на журфаке как раз прочитал лекцию об Ильфе и Петрове в курсе…

Братья Гонкур вас не убеждают? Хотя помните, как говорили Ильф и Петров: «Эдмонд бегает по редакциям, а Жюль стережёт рукопись, чтобы не украли знакомые». Да нет, что вы? Огромное количество было успешных творческих дуэтов. Просто с Гонкуров, мне кажется, началась эта идея писания вдвоём.

Я не думаю, что они у него заимствуют. Мне кажется, что они вообще о нём не знают. Не всех расстреляли писателей, пишущих в таком стиле. Просто действительно Пильняк — наиболее влиятельная фигура в русской литературе 20-х годов, в прозе. Влиятельная потому, что вообще в 20-е годы пришло такое торжество второго сорта. Не потому, что Пильняк — уж такой принципиально второсортный писатель. Нет. Потому что Пильняк — это такая довольно бледная копия Андрея Белого с его завиральными повествовательными идеями, с его энергией повествовательной, с его приёмами. Белый был гением, но почти нечитабелен. Пильняк гораздо проще для усвоения. Он действительно ученик Белого, тяжёлая ладонь Бугаева всё время…