Я очень люблю Инну Гофф. Инна Гофф была прекрасным поэтом. Она жена Константина Ваншенкина, как вы знаете, вероятно. И я из всех ее песен больше люблю «Ветер северный, умеренный до сильного», которую так блистательно перепел Летов. Одна из вообще любимых моих песенок, люблю ее очень. Ну и надо сказать, что я к прозе Инны Гофф («Юноша с перчаткой», например) отношусь с детским любопытством, когда она еще в «Юности» печаталась. Тогда была такая замечательная категория женской прозы — Грекова, Токарева, Гофф,— которая не столько зорче мужской, сколько спокойней и умней. Грекова очень интеллектуальна, у нее есть то спокойствие, которое дается женской природой. Не сочтите за сексизм, но как-то…

Не знаю, я думаю, что все фильмы о молодых учителях, будь то «Контрольная по специальности» или «Доживем до понедельника»,— это осталось в советском времени — отношение к профессии учителя как к профессии сакральной. Понимаете, в чем моральная проблема этого кино и вообще кино об учителях, да и, кстати, и прозы об учителях тоже. Достаточно вспомнить прозу Тендрякова, довольно убедительную, те же «Шестьдесят свечей» или «Расплату». Учитель — это фигура морально ответственная. Для того чтобы учить детей, для того чтобы им соответствовать, соответствовать этой миссии, мы должны быть на определенной моральной высоте. Точно так же, как и «День без вранья» Токаревой,— это рассказ о том, как учитель…

Моё отношение к Токаревой всегда было особенно серьёзным. Я очень люблю её формулу, которую она сказала когда-то применительно к Довлатову (но мне кажется, что это вернее применительно к ней): «Проза должна быть, как пар над супом. Пар лёгкий, но по этому пару ясно, как много всего варится в этом супе». Вот для меня Токарева — автор одной из очень немногих книг, которую я пытался стырить из библиотеки пансионатской в детстве. Правда, во мне в последний момент взыграла совесть, и я понял, что стоимость этой книги вычтут из зарплаты библиотекарши — и не взял. А это был замечательный «День без вранья» — один из первых токаревских сборников. Но я не сам «День без вранья» больше всего люблю, а больше всего люблю…

Я вслух смеялся от веллеровской «Баллады о знамени». Очень отчётливо помню, как я дома один ночью читаю только что привезённый Веллером из Эстонии ещё тогда препринт «Легенд Невского проспекта», читаю «Балладу о знамени» и хохочу в голос. Очень многое у Токаревой мне казалось забавным (у ранней, молодой Токаревой). Чтобы в голос смеяться… Кстати, ранние фантастические повести Алексея Иванова. В голос я смеялся над романами Михаила Успенского и весь самолёт напугал, хохоча над «Там, где нас нет». Да много текстов. Я не говорю уже про Ильфа и Петрова, которые тоже меня заставляли хохотать от души. Ну, много, много таких вещей, которые по-настоящему забавны.

Из переводной литературы — Виан.…

Знаете, в чем главная проблема XXI века? Что большинство новеллистов переквалифицировались в романисты. Пелевин в XXI веке почти не пишет рассказов, хотя они у него всегда очень хорошо получались. Сорокин напечатал несколько, из них лучшие, на мой взгляд — это «Белая лошадь с черным глазом» (это, по-моему, просто гениальный рассказ) и «Красная пирамида» рассказ неплохой.

Но все остальные пишут романы. Вот прекрасные рассказы в 90-е были у Лео Каганова — сейчас он рассказов не пишет. Замечательные рассказы были у Лукьяненко — сейчас он, по-моему, рассказов не пишет. Во всяком случае, я их давно не встречал. Лучшие новеллисты либо пишут миниатюры, как Денис Драгунский… Мне трудно выделить…

Георгий Семенов — первоклассный писатель, кстати, один из любимцев Фазиля Искандера, с которым они дружили. «Вольная натаска», «Сладок твой мед», «Уличные фонари», первоклассные рассказы. Он такой тоже хроникер городского быта, но хроникер очень тонкий и точный. В прозе его, ныне, к сожалению, полузабытой, очень характерно ощущение тупика, а с другой стороны он, в отличие от Трифонова, героям гораздо больше сострадает. Они трогательные у него, они умилительные. Он печатался в «Нашем современнике», и это, может быть, несколько портило его репутацию. Потому что журнал-то был, прямо скажем, по литературному уровню, невысокий. А по направлению вообще такой почвенно-скучный. Но тем не менее…

Режиссура и поэзия близки, просто тогда профессии кинорежиссера не было, да и не было театрального; режиссерский театр — это гораздо более позднее время. Я не думаю, что он был бы режиссером, потому что, по моим ощущениям, Пушкин — это поэт par excellence, который действительно живет в мире волшебных звуков, чувств и дум, и режиссура при всей актуальности, при всей влиятельности этого занятия не могла бы его отвлечь. Но интересно, что такую же мысль, очень сходную, высказал Михаил Сегал в замечательной своей новелле «У Пушкина». Там у него Пушкин безумно увлекается кинорежиссурой и доходит даже до постановки собственной дуэли. А Сегал — это для меня автор серьезный, я его мнение уважаю. Просто,…

Ройс, вот вы почти дословно пересказываете мою статью 98-го года «Блуд труда», где сказано, что действительно профессия перестала быть выраженной основой бытия, выраженным моральным показателем. Более того — она перестала быть важной характеристикой киногероя и литературного героя. Тогда же Виктория Самойловна Токарева, замечательно сказала (кстати, в интервью мне): «В стране остались две профессии — богатые и бедные». Это совершенно точная формула. А раньше, кстати, действительно у той же Токаревой профессия героя была важнейшей составляющей его облика.

У меня даже есть, вы знаете, такая точка зрения (может быть, несколько наивная), что профессия — это совесть. У…

У Анатолия Рыбакова над столом висела надпись: «Чтобы написать, надо писать». Мне кажется, что нужно сначала покрыть бумагу достаточным количеством знаков — и тогда всё получится. Понимаете, есть авторы, которые как бы взялись ниоткуда. Вот Виктория Токарева — она же сразу дебютировала очень ярким рассказом «День без вранья» и впрыгнула, как она говорит, в «последний вагон оттепели». Но только близко знающие её люди знают, что она исписала перед этим два чемодана прозы, которые потом торжественно сожгла. До своего дебюта она десять лет училась писать, с подросткового возраста, а в 26 лет явилась готовым писателем. Покройте большое количество бумаги печатными знаками — и всё у вас…

Я очень плохо отношусь к Пеламу Вудхаусу, и мне, ребята, очень стыдно это говорить. Я не могу вообще Вудхауса читать. По-моему, это ещё хуже, чем Джером Клапка Джером. Хотя Джером милый, и там у него есть смешные куски. А Пелам Вудхаус — это какая-то мелочёвка. И меня совершенно этот идиллический быт Вудхауса не умиляет. И этот старик, безумно влюблённый в своих свиней, лорд этот тоже меня раздражает. Мне кажется, это всё игры какие-то. И настолько это несерьёзно, мелко, страшно многословно — какое-то жевание мокрой ваты.

Понимаете, формально говоря, Пелам Вудхаус — это, конечно (под оккупацией был человек), вообще бегство от кошмаров XX века, но это бегство в такой сироп… Я не могу эту…

Есть этот грех, но не во всей литературе. Особенно это, конечно, заметно у двух авторов. Сейчас подробно об этом расскажу.

В «Обломове» это очень заметно прежде всего. Помните, как там Штольц говорит… Это Лёша Удодов задал вопрос. Привет, Лёша! Во-первых, очень хороший монолог там произносит Ольга. Она говорит: «Он душу, душу свою хрустальную сохранил, незамутнённое сердце»,— это потому, что он не работал. И действительно, если человек начинает в России работать, он тут же вовлекается в социальную иерархию, в которой он должен определённым образом гнуться. Помните, какая фамилия карьериста в «Обломове»? Судьбинский. Всё зависит от судьбы, а не от талантов. Да и Штольц же тоже разрулил…