«Ничего особенного» ― это сборник Виктории Токаревой 1983 года. Токарева со своей первой книги 1961 года, с «Дня без вранья», не то чтобы проснулась знаменитой, но как-то, как она сама говорит, вскочила в последний вагон оттепели. Ее успели заметить.
Она была в семидесятые годы более известна как сценарист, нежели как прозаик, потому что с её участием были сделаны три абсолютных хита ― «Джентльмены удачи», их совместная работа с Данелией, наверно, самый известный и самый удачный её кинематографический опыт, «Мимино», который она тоже написала по его лекалам и по его сюжету, и «Шла собака по роялю», один из главных хитов детского комедийного кинематографа, который тоже тогда пользовался на безрыбье страшной популярностью.
Вообще по сценариям Токаревой снято огромное количество картин, да, порядка 30. Это очень хороший показатель. Половину из них она не видела, потому что они не выходили в прокат. Но при всём при этом сама Токарева очень четко проводит разницу между киноработой и прозой. Она мне сама как-то объяснила, когда пыталась меня научить писать сценарии, что в сценарии всё развивается телескопически: каждое следующее положение, каждая следующая сцена должна механически точно вытекать из предыдущей. А в прозе это не так, в прозе текст кустится, он ветвится, он растет, как дерево, а не как удилище. И поэтому там чем больше иррациональности, тем лучше.
И вот удивительное дело. Всё, что я сейчас говорю, в некотором смысле такое признание в любви к Токаревой, потому что она один из очень немногих живых писателей оттепели, и не просто живых, а активно работающих. И каждый раз, как я её читаю, я сталкиваюсь вот с этой великолепной цветущей органикой её прозы. Она же, в общем, не стала писать хуже, это редкость. Она демонстрирует изумительно стабильный результат.
Кстати, именно Токаревой принадлежит знаменитая фраза, которая стала анекдотом. С неё когда-то начинался рассказ «Зануда»: «Зануда ― это человек, который на вопрос „Как дела?“ начинает рассказывать, как дела».
Я помню, что первое ошеломление от прозы Токаревой в моей жизни было таким сильным, что я спёр эту книгу из пансионатской библиотеки, просто взял и спёр. А потом, читая эту книгу, я испытал такой прилив совести, что пошел и незаметно её вернул, и это для Токаревой серьезный, мне кажется, комплимент. Мне было лет двенадцать.
Её книги были совершенно недоставаемы. Надо сказать, что году к 1983-му она обрела наконец статус крупного прозаика. Это произошло благодаря нескольким рассказам: благодаря повести «Ничего особенного», которая дала книге название, благодаря «Кошке на дороге», благодаря «Лошадям с крыльями», в общем, всем вот этим замечательным сочинениям, которые выглядели очень непритязательно, а при этом содержали вот что-то очень важное.
Это трудно сформулировать. Я, всё думал, как бы сформулировать чудо токаревской прозы. Сама она, правда, применительно к Довлатову, сформулировала его так: «Проза должна быть легкой, как пар над супом, но чтобы было понятно, что в этом супе очень многое варится».
Там варится действительно многое, но думаю, что пик её славы советской пришелся на 1983 год не просто так. Потому что это женское время. Действительно, тогда правильно совершенно об этом сказал другой, нелитературный человек, Максим Суханов, замечательный артист. Он сказал: «Пришло время гибких стратегий».
В это время диссиденты, профессионалы, вообще борцы как-то исчезли. А женщины с их гибкостью, мягкостью, адаптивностью, умением настаивать на своем подспудно, а не внешне оказались неожиданно во главе угла. Это можно проследить по фильмам «Старые стены», «Москва слезам не верит», «Время желаний», «Так называемая личная жизнь». Ну и, разумеется, главные женщины этого времени ― Марина Неёлова, Вера Алентова, Людмила Гурченко.
Это время женщин, деловых, сильных, серьезных, ну таких, как Токарева. Токарева ведь, собственно говоря, типичная селфмейд-вумен. Она писала очень много и с очень ранних лет, просто она печататься начала, когда ей было уже «во второй половине своих двадцатых». Она довольно поздно дебютировала.
Кстати, по основному образованию она преподаватель музыкальной школы. Как она сама говорит, «Экспромт-фантазию я могу сыграть и сейчас, но, как и тогда, плохо».
Это действительно, она пианист. Известно, что когда ей в составе довольно большой делегации женской русской прозы случилось ездить по Германии и вообще по Европе, там все прозаики ― а прозаики вообще всегда ссорятся, а уж женщины постоянно! ― находились в состоянии непрерывной такой нервной взвинченности. И когда эта взвинченность прорывалась очередным конфликтом, Токарева кидалась к роялю и начинала оглушительно громко играть, чтобы таким образом всех отвлечь, как такой Гефест, ходящий вокруг пира и потешающий всех своей хромотой.
Действительно, она хорошо играет, я, кстати, слышал. Она писала лет, наверно, с пятнадцати параллельно с музыкальными занятиями, написала чемодан прозы и этот чемодан в тридцать лет торжественно сожгла, чтобы никто не узнал её ранних опусов. Она пришла с удивительно набитой рукой, с профессиональным, крепким, уже сложившимся стилем.
И вот удивительным образом всё, что на поверхности в прозе, например, Петрушевской, надрыв, истерика, болезни, трагедия, боговопрошание, попытка богооправдания, мучительные детали быта ― всё это у Токаревой действительно спрятано в супе. Вся проза ― это пар над супом, очень многое загнано в подтекст. Проза Токаревой, пожалуй, точнее всего соответствует определению Искандера: «Юмор ― это след, который оставил человек, заглянувший в бездну и отползающий от нее». Токарева заглянула в бездну и теперь от нее отползает.
Кстати говоря, в повести «Ничего особенного», которая и дала заглавие этой её третьей книжке и, собственно говоря, дала ей статус крупного прозаика, как раз довольно много особенного происходит. Это повесть о том, как женщина, вот эта Марго, Маргарита Полуднева несколько раз чуть не погибла, а в результате осталась без любви, без смысла, без всего.
Мрачная довольно история, очередная история, очень характерная для 1983 года ― о доброй и сильной женщине и талантливом, но слабом мужчине. Тогда же появилась повесть Токаревой, скажем, «Между небом и землей» про то же самое. Все эти мужчины, зависшие между небом и землей, и эти женщины, которые ходят по земле, как бы летая, вот эти женщины ангелические совершенно ― это нормальная коллизия для 1983 года, потому что это время сильных женщин и слабых мужчин.
А как Токарева пишет! Я специально подобрал наиболее наглядный фрагмент из её прозы. Это об очень горестных вещах, об очень тяжелых, но это, во-первых, смешно, а во-вторых, когда это больно, то это не педалируется. Одного абзаца Токаревой всегда достаточно, чтобы понять, но как это сделано ― вот это уже задача для серьезного филолога.
«Оксане было тогда девять лет». Оксана ― это дочь главного героя от нелюбимой жены. «Её отправили на лето в лагерь. У неё развился синдром „отрыва от дома“. Она тосковала, мало ела, много плакала, но девать её было некуда. Приходилось часто навещать.
Однажды Корольков приехал в будний день. Дежурная у ворот девочка спросила:
― Вы Оксанин папа?
Он удивился:
― А ты откуда знаешь?
― Вы похожи, ― сказала девочка и побежала за Оксаной, крича на ходу: ― Королькова! К тебе приехали!
Появилась Оксана. Подошла довольно сдержанно, хотя вся светилась изнутри. Корольков смотрел, как она подходила, и видел, что она похожа на жену, но это не мешало любить её.
― Ну как ты тут? ― спросил он.
― Ничего, только ласки не хватает.
Он увел её в лес, достал из портфеля ранние помидоры, первые абрикосы, стал ласкать ― на неделю вперед, чтобы ласки хватило на неделю. Он целовал по очереди каждый пальчик, гладил серенькие перышки волос. Она спокойно это пережидала, не ценя и не обесценивая. Для неё отцовская любовь была привычным состоянием, как земля под ногами и небо над головой.
Потом она рассказала лагерные новости: вчера были выборы в совет дружины.
― Тебя выбрали куда-нибудь? ― спросил Корольков.
― Выбрали. Но я отказалась, ― с достоинством ответила Оксана.
― А кем?
― Санитаркой. Ноги перед сном проверять.
Корольков отметил про себя, что в коллективе дочь ― не лидер. Наследственный рядовой муравей.
― А танцы у вас есть?
― Конечно. Я хожу, ― похвасталась Оксана.
― А мальчишки приглашают?
― Приглашают. Валерик.
По футбольному полю бегали мальчишки. Гоняли мяч.
― А здесь он есть? ― спросил Корольков, кивая на поле.
― Нет, он от физкультуры освобожден.
«Инвалид, ― отметил про себя Корольков. ― Тоже не лидер».
Вот понимаете, здесь в одном абзаце, по сути дела, ну, в двух ― вся Токарева. С одной стороны, это некрасивая девочка, похожая на некрасивую, нелюбимую жену. В одном словосочетании здесь, «серые перышки волос» ― всё понятно, да? «Ласки не хватает», «целует каждый пальчик». Бытовая деталь, четко узнаваемые ранние помидоры и ранние абрикосы ― советский дефицит.
И то, что она не лидер, и влюблен в неё не лидер, и сам Корольков чувствует про себя, что он не лидер, не хозяин своей судьбы. Три несчастных чмошника, которые пытаются своей убогой лаской обогреть друг друга. Но вот это я всё пересказываю, а ведь на самом деле это всё у неё в крошечном пространстве.
Ну вот понимаете, Токарева любит такие выводить внезапные силлогизмы. «Дочь полковника была смыслом всей его жизни. Она вышла замуж за незнакомого мальчика и показала полковнику фигу. Теперь полковник целыми днями лежал, отвернувшись к стене, и рассматривал свою жизнь с фигой на конце». Понимаете, здесь на самом деле и жалкость, и трогательность, и бесконечная насмешка.
Конечно, Токарева ― прямая ученица Чехова, потому что именно у Чехова явлен абсурд повседневности. Все эти маленькие люди, которых, в общем, и не очень жалко. Но всё-таки Токарева женщина же, да, и не врач, а музыкант, поэтому у неё эта жалость поверх такой слегка брезгливой ноты всегда присутствует. И мы вместе с ней сострадаем бесконечно.
История же про «Ничего особенного» ― в ней действительно ничего особенного. Маргарита Полуднева ― счастливый человек. Однажды, желая обратить на себя её внимание, одиннадцатилетний сосед выбросил из окна металлический утюг. Утюг упал в одиннадцати сантиметрах от Маргариты Полудневой. Она посмотрела на него: «Это ты?». ― «Это я». Но она ругаться не стала. Почему? Зачем же ругаться на то, чего не было. Вот если бы он попал, тогда стоило бы! А так обошлось.
Вот у этой счастливой женщины действительно постоянно какие-то удачи в жизни. Она очень рано осиротела, в тринадцать лет, но как-то вырастили её родственники. Она влюбилась в такого грузина Гочу обрусевшего, который женат, но к ней приходит. В общем, она понимает, что он её не любит, он всегда с таким скучающим видом приходит. И она чувствует себя матерью, которая насильственно кормит ребенка кашей, а он отворачивается и каша кляксой растекается по ней. Обратите внимание, как всегда у Токаревой точен чисто физический жест, метафора.
Ну а потом она с этим Гочей поехала на машине друзей на юг. На кольцевой они попали в аварию, дверь, неплотно прикрытая, спасла жизнь этой Маргарите, потому что все в машине расплющились, а она вылетела через дверь. И дальше там тоже замечательная физиологическая метафора: «Когда у человека разрывают селезенку, её кроветворные функции берет на себя спинной мозг».
И вот жизнь героинь Токаревой ― это такая история, когда вот один орган отказал, а его функции взял на себя другой. Мужчина отказал, но нашлось что-то другое. Такая постоянная история взаимозаменяемостей, как у мозга, когда один его участок поврежден, его функции берет на себя другой, и только. Жизнь героинь Токаревой ― это постоянный тришкин кафтан: здесь подлатали, здесь подлатали, ну и как-то всё это держится, кое-как, ничего особенного.
Дальше она попала в больницу. Врач во время операции что-то не то перерезал, чудом её зашили. Врач этот её выхаживает и пока выхаживает, он успевает в неё влюбиться, этот Корольков с его нежно пахнущей бородой, в которой, как пишет автор, «горит каждый волосок».
И вот пока он её выхаживает, она успевает его полюбить, потому что её потребность любить огромна. Она начинает перекидываться на каждого встречного, у неё же только и осталось в жизни, что ребенок от несчастливого первого брака.
И вот в конце концов, когда женщину эту, Маргариту, молодую и, в общем, чуть живую, еле выжившую, выписывают и она возвращается к своей одинокой жизни, Корольков вдруг понимает, что без неё в его жизни образовалась огромная пустота.
Что сделает с этим плохой писатель? Плохой писатель напишет, как Корольков после долгих колебаний сбежит к Марго, проведет с ней ночь, поймет, что там счастье, и на этом поставит точку. Вот дальше Токарева начинает медленно доворачивать винт. Пишется потрясающая сцена ухода Королькова из дома.
Корольков пришел к нелюбимой жене, которая всё поняла, она давно догадалась, что он влюблен, и сказал: «Я ухожу». «Уходи», ― говорит жена. Корольков уходит и вспоминает, что он забыл фонендоскоп. Возвращается за фонендоскопом, берет его. Уходит, вспоминает, что он забыл портфель, еще раз возвращается. Потом жена ему говорит: «Слушай, может, выпей». И начинает давать ему коньяк. Он вливает в себя этот коньяк, как наркоз, пока его не отпустит, и не уходит в результате.
А дальше в эпилоге замечательная фраза: «Марго ждала его сначала каждую минуту, потом каждый час, потом каждый день. Так прошло двадцать лет». И дальше, когда её встречает тот самый мальчик, ― очень точно всё закольцовано, ― который чуть не попал в неё утюгом, он говорит ей: «А ты совсем не изменилась! Постарела только!». Вот это замечательная фраза, понимаете, потому что в ней вся эпоха. Жизнь уходила, ничего не менялось, а жизнь уходила.
Об этом, кстати говоря, в том же самом примерно году, ну, в начале восьмидесятых Петрушевская написала свою «Смотровую площадку», которая заканчивается любимым моим абзацем, который я помню наизусть: «Однако шуткой-смехом, шуткой-смехом, как говорит одна незамужняя библиотекарша, <…> но трава растет, и жизнь неистребима вроде бы. Но истребима, истребима, вот в чем дело». Вот этой фразой, совершенно слезной, заканчивалась эта вещь.
Кстати, обратите внимание, что Петрушевская всегда по своей манере добавляет в эту фразу незамужнюю библиотекаршу, так что аура несчастья распространяется уже на весь текст. Что может быть в жизни более печального, чем незамужняя библиотекарша, которая еще говорит: «Шуткой-смехом, шуткой-смехом»?
Но вот у Токаревой этой ноты нет. У неё нет надрыва, у неё есть более спокойное, более мужественное, в каком-то смысле более циничное жизнеприятие. Ведь перед нами история о том, как растоптали прекрасную женщину, красавицу, открытую любви, готовую терпеть, выносить, заботиться. Такой тип Жанны из мопассановской «Жизни», которая готова любить хоть ребенка, хоть служанку, хоть птицу. Она готова на всё распространить эту свою любовь, а её, по сути дела, растоптал слабый человек, не решившийся изменить свою жизнь.
Но сделано это с таким каким-то ощущением жизнеприятия, как ни странно, написано это так. Ну ничего особенного, жить можно. И вот об этом вся Токарева. Многие, кстати, говорят: «Странное дело, в её прозе совершенно не было диссидентства, инакомыслия, а между тем она воспринималась всё равно как чужая, как несоветская». В чем здесь дело?
Дело здесь в том, что герои Токаревой, в отличие от стандартного советского человека, не ищут причины трагедии вовне. Они как-то не исходят из завышенного представления о жизни. Для них всё, что не смерть, то норма. И вот в этом каком-то благородном стоицизме, очень несоветском, было многое в Токаревой.
Самые её любимые герои (слово «положительные» тут, конечно, невозможно), самые её родные герои ― это те, кто продолжает сберегать свой этот утлый источник света. Как в повести «Талисман» невезучий и неуклюжий нелидер, чье присутствие тем не менее для всех спасительно, как в «Лошадях с крыльями», как в «Рараке». Это герои, которые умудряются каким-то образом сберегать в себе вот эту свою жалкую опору, свою жалкую теплоту.
И как ни странно, одним из главных источников выживания для советского читателя была вот именно такая проза. Конечно, Токарева никогда не претендовала быть писателем класса Трифонова с его довольно авангардной стилистикой, с его страшной густотой и плотностью фактов, с его социальным звучанием. Но по-своему она очень крепкий и очень сильный мастер, и мне ужасно приятно, что сейчас, когда мы имеем советский вариант, но только с трубой пониже и дымом пожиже, этот автор с нами и продолжает работать.
И пока Токарева живет, пишет, плачет и насмехается, кстати, иногда довольно цинично, как-то легче мне становится от этого. Кстати, именно Токарева когда-то мне сказала: «Из всех современных писателей выше всего ценю Алексея Иванова за одну его изящную, остроумную фразу: „Лучший стилист сегодня ― Виктория Токарева!“». Пожалуй, я к этому присоединяюсь.
