Это как раз таки довольно точный, довольно правильный диагноз. Служкин — он же не идеальный герой. Он такой. Он не уезжает, он остается с нелюбимой женой, на нелюбимой работе (с работы он уходит, но вряд ли он будет любить следующую) и в нелюбимом городе, да. Он же Служкин. Это его такая форма служения. Я не принимаю такой формы служения, а многие в России остаются именно по этим соображениям. Они свою инерцию, свою инерционность воспринимают как подвиг, как заслугу. Уехавшие кажутся им беглецами, а я где родился, там и пригодился. И позиция гордого беглеца меня совершенно не устраивает, и позиция гордого «оставанца». Мне кажется вообще, что гордиться особенно нечем. Уехал ли ты, остался ли ты.…

Да, мне тоже было очень грустно за многими наблюдать. Очень многие люди тогда сломались. И вообще я вам скажу, что мне не нравились девяностые годы. Во многом то, что происходит сейчас, — это результат и прямое продолжение того, что было в девяностые годы. Антисоветизм девяностых годов мне не близок. Сейчас время тоже абсолютно антисоветское, и я об этом много раз говорил.

Про эти времена очень многое снято. И, конечно, лучшее, что снято,— это «Бригада». Конечно, она написана так хорошо, потому что это делали сказочно одарённые люди — Александр Велединский прежде всего, которого я считаю просто крупнейшим нынешним…

Он блистательный писатель. Для меня слово «беллетрист» — совершенно не ругательство. Он — действительно такая реинкарнация Алексея Н. Толстого. Он умеет всё: и историческую прозу, и фантастическую, и бытовую; и пишет обо всём одинаково вкусно, остроумно, изобретательно, концептуально. Он очень умный человек. И я с наслаждением его читаю. У меня есть свои фавориты среди его книг — например, «Земля-Сортировочная» или «Географ глобус пропил». Ну и «Блуда и МУДО» мне очень нравится. И вообще я Алексея Иванова очень люблю, и рад быть его современником и ровесником.

Понимаете, между романом и «Утиной охотой» связи нет, потому что для Иванова Служкин это герой такой немного юродивый, немного князь Мышкин, почему он и Служкин. Он чувствует бога и он вообще такой в поисках свободы, он трогательный человек. А тот, кого сыграл Хабенский… ну, которого поставил Велединский… Он, во-первых, действие романа перенёс на 10 лет вперёд. Во-вторых, это немножко люмпен. И он, хотя и очень славный малый, и подвергает детей вполне сознательной инициации, но он, конечно, гораздо примитивней, как мне кажется. И он более раздолбай. И этому герою меньше сочувствуешь, хотя им откровенно любуешься, ну, потому что Хабенский страшно обаятельный актёр, я не знаю другого персонажа с…

Видите ли, нас же не должно занимать, насколько правдиво они изображены. Нам важна художественная система этого романа. В романе есть художественная система. Иванов в лучших своих вещах — в «Блуде…», например, или в «Географе…», или в исторических романах — находится в плену определенной концепции, и слава богу, потому что без концепции роман писать нельзя. И вот для него есть концепция в «Ненастье», что русскому человеку надо к чему-то прислоняться. Вообще человеку надо к чему-то прислоняться, а русскому — в особенности, потому что просторы такие, потому что история такая, потому что ненастье постоянно климатическое. И вот хмурь и ненастье наступают для него тогда, когда ему не в чем найти…

Однозначно зло. Помните, как говорил о лагере Шаламов? «Никакого добра там нет». Это зло. Если это кампус в американском университете — это добро. А если это то, что описано у Иванова… Там же не случайно главный герой кончает с собой. Это, конечно, детский, незрелый роман, и зря он его напечатал, но там есть очень хорошие и сильные куски. Да, «Общага-на-Крови» — это ужасно. И ужасен мир, который там описан. Это дебютная книга. Для дебюта она, может, и неплохая. Настоящий Иванов начинается, конечно, с «Географа», на мой взгляд (даже не с «Сердца Пармы», а именно с романа «Географ глобус пропил»). Просто в «Общаге-на-Крови» очень точно пойман вот этот пафос общежития, вынужденного…

Не знаю, я думаю, что все фильмы о молодых учителях, будь то «Контрольная по специальности» или «Доживем до понедельника»,— это осталось в советском времени — отношение к профессии учителя как к профессии сакральной. Понимаете, в чем моральная проблема этого кино и вообще кино об учителях, да и, кстати, и прозы об учителях тоже. Достаточно вспомнить прозу Тендрякова, довольно убедительную, те же «Шестьдесят свечей» или «Расплату». Учитель — это фигура морально ответственная. Для того чтобы учить детей, для того чтобы им соответствовать, соответствовать этой миссии, мы должны быть на определенной моральной высоте. Точно так же, как и «День без вранья» Токаревой,— это рассказ о том, как учитель…

У меня есть догадки. Но о том, что близко, мы лучше умолчим.

Ходить бывает склизко
По камушкам иным.
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.

Пелевин очень близок к Гоголю — во всяком случае, по главным чертам своего дарования — но инкарнацией его не является. Дело в том, что, понимаете, постсоветская история — она, рискну сказать, в некотором отношении и пострусская. Как правильно сказал тот же Пелевин, вишневый сад выжил в морозах Колымы, но задохнулся, когда не стало кислорода. Вообще в постсоветских временах, он правильно писал, вишня здесь вообще больше не будет расти.

Он правильно почувствовал, что советское было каким-то больным изводом…

Да проблема-то не в том, что не дают. Им дают, но им дают не те. Это такая очень для Иванова характерная, важная для него (во всяком случае, в «Блуда и МУДО»), замечательная метафора некоммуникабельности, непонимания, несовпадения. Для него секс — это во многих отношениях такое зверское дело, опасное, как вот в «Сердце Пармы»; но во многих это и такой последний оплот гармонии, как в «Общаге-на-Крови». А вот то, что герою не дают — это полбеды. Ему дают не те, с которыми он не может, ему неинтересно с ними. И вот отсюда это постоянное его стремление к жене, а с женой-то как раз ничего не выходит.