Как вы относитесь к творчеству Алексея Иванова?

Вот это, знаете… Я как-то с Алексеем Ивановым обсуждал этот вопрос, почему такая страшная, странная особенность русского характера. Все, увидев своих за границей, радуются. Мы, увидев свои за границей, досадуем.

«Это потому, что всего мало»,— говорит Иванов.— «Приходится всем делиться. И поэтому даже русский человек, увидев русского человека в пустыне, не обрадуется, потому что даже песка в этой пустыне покажется ему мало». Это интересная точка зрения, как бы такое воспитание долгим дефицитом, но если говорить серьезно, то я думаю, тут причина в другом. Действительно, любимая фраза Солженицына, он цитирует там, насколько я помню, кого-то из публицистов журнала «22», чуть…

Да проблема-то не в том, что не дают. Им дают, но им дают не те. Это такая очень для Иванова характерная, важная для него (во всяком случае, в «Блуда и МУДО»), замечательная метафора некоммуникабельности, непонимания, несовпадения. Для него секс — это во многих отношениях такое зверское дело, опасное, как вот в «Сердце Пармы»; но во многих это и такой последний оплот гармонии, как в «Общаге-на-Крови». А вот то, что герою не дают — это полбеды. Ему дают не те, с которыми он не может, ему неинтересно с ними. И вот отсюда это постоянное его стремление к жене, а с женой-то как раз ничего не выходит.

Роман «Ненастье», мне кажется, подтвердил, что Алексей Иванов (простите опять за сравнение) — это такой Алексей Толстой нашего времени, которому одинаково хорошо удаются и исторические повествования, и современные. Он написал такое «Хмурое утро» Толстого. Вот есть «Ненастье» и есть «Хмурое утро». Роман совершенно замечательный о том (как правильно он говорит), как русский человек ищет себе корпорацию. «Хмурое утро», кстати, ровно об этом же: как в конце Гражданской войны захотелось к чему-нибудь прислониться. Очень хороший роман о Гражданской войне.

У него есть серьёзный конструктивный недостаток: фабула убийства, на которую всё… Не убийство, господи. Ограбление. Фабула…

У меня есть догадки. Но о том, что близко, мы лучше умолчим.

Ходить бывает склизко
По камушкам иным.
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.

Пелевин очень близок к Гоголю — во всяком случае, по главным чертам своего дарования — но инкарнацией его не является. Дело в том, что, понимаете, постсоветская история — она, рискну сказать, в некотором отношении и пострусская. Как правильно сказал тот же Пелевин, вишневый сад выжил в морозах Колымы, но задохнулся, когда не стало кислорода. Вообще в постсоветских временах, он правильно писал, вишня здесь вообще больше не будет расти.

Он правильно почувствовал, что советское было каким-то больным изводом…

Я не думаю, что он победил в себе это зло, хотя мне и хотелось бы так думать. У Иванова есть возможность сиквела — не сомневаюсь, что он ею воспользуется. И не сомневаюсь в главном: молодые вампиры тамошние не победят в себе хтоническое зло, наоборот: когда закончится советская власть, хтоническое зло выйдет на улицы, разгуляется и начнется ненастье, в широком смысле. Ивановское «Ненастье» и ненастье вообще. «Хмурое утро» постсоветское. Я абсолютно убежден, что настоящие вампиры — впереди. Вот те комсомольчики, пионерчики, детки советской власти, которые там подвампиривали что-то. Вы думаете, они там перевоспитаются, что ли? Что свобода их перевоспитает? Да нет, ничего подобного. Они…

Нет, не растрачивает. Писателю в разное время хочется писать в разной технике. Я помню, как Галина Юзефович спросила меня: «Вы написали сложный роман «Орфография», а после этого почему вы написали такую простую книгу, как «Эвакуатор»?» Я могу одно только сказать: что писатель работает иногда в одной технике, иногда в другой. Сегодня он хочет написать довольно простой научно-фантастический роман или сказку, а завтра у него появляется желание написать эпопею. Как сегодня вы пишете маслом гигантское полотно, а завтра — карандашный этюд.

Поэтому Иванов в разных сферах работает: в фантастике, в исторической прозе, в бытовом реализме сообразно своему настроению. «Пищеблок»,…

Тут в чем, понимаете, сложность? Я люблю Иванова и считаю его замечательным, интересным писателем, интересным и весьма сложным человеком. Но этот роман мне не понравился, он показался мне картонным, как и предыдущий – вот этот на немецком материале.

С чем это связано? Это профессиональная, очень ремесленная вещь, в которой нет личного участия. Я думаю, что Иванов… Вот если бы я писал о нем монографическую статью… Мне это было бы не очень интересно, потому что наше дело писать свое… Но если бы я писал о нем монографическую статью подробную, я бы назвал ее «Писатель, который спрятался». Он очень хорошо спрятался, его почти не видно. Видны его сквозные мотивы – например, путешествие по реке.…

Уральская литература, уральская литературная школа возобладала в СССР в 30-е годы, сменив одесскую. Для одесской был характерен культ иронии, культ формы, трикстер в качестве главного героя, романтизм несколько блатного свойства, — в общем, все, что есть в книге Багрицкого «Юго-запад»: сочетание отваги и отчаяния, романтики, иронии, скепсиса. Замечательная, в общем, такая романтическая ирония. Ну и культ формы, конечно, культ лаконизма. При отсутствии идеологии форма — единственное, что спасает; при святом, сакральном отношении к профессии.

Уральский миф пришел ему на смену. Для уральского мифа и прежде всего для Бажова ключевым понятием является труд, работа, обожествление…

Ну, «Бригада» — вообще-то она издана. Сценарий Велединского-Порублева издан как книга. И это, по-моему, прекрасный роман. Но если говорить именно о романе, тут трудно. Не могу назвать какую-то книгу, понимаете, чтобы там были отражены реальные…

А, пожалуй, могу. «Роман с простатитом» Мелихова. Там как раз муки интеллигента, который работает челночником. Там, в общем, простатит у всей эпохи, не только у героя. Она жестко написана — такая яркая, сильная, парадоксальная книга. Да, наверное, у Александра Мелихова трилогия «Горбатые атланты» — тоже очень мрачная — и вот это. Ну и у Валерия Попова мне очень нравится, например, «Любовь тигра» или «Боря-боец». Там зафиксированы какие-то…