Почему вы считаете, что большинство русских классиков вторичны по отношению к западным? Как вы объясняете тогда популярность их на Западе?

Как говорит Мария Васильевна Розанова: «Никогда никому не завидую, потому что считаю себя лучше всех». Вот одна из выгод тщеславия. Но завидую, конечно, многим, другое дело, что это все в основном классики, им я завидую страстно. И учителям своим я доброй завистью завидовал всегда, завидовал многим качествам Житинского, завидовал Слепаковой. Преклонялся, а не завидовал. Это немного другое. Так, чтобы я испытывал какую-то острую писательскую зависть к кому-то из современников — нет, я этого сказать не могу. Я завидовал, скажем, Владимиру Шарову, его знанию истории и его человеческим качествам, которые позволяли ему на многое с таким спокойствием смотреть, с такой объективностью.…

Я очень Григория Шалвовича Акунина люблю — люблю как человека и люблю как писателя. Я не считаю его как раз постмодернистом. Я писал, что я считаю его последним русским модернистом, последним русским классиком. Он ставит великие вопросы. И для него перелицовка чужих одежд не более чем прием. На самом деле он писатель глубоко оригинальный. Он исследует проблему аристократизма, которая в России во многом заболтана. У нас аристократию стали презирать, потому что мы встали на точку зрения разночинцев, а это довольно глупо. Реабилитацию аристократизма начал Пушкин, продолжил Мережковский в статьях о Пушкине и во многих других текстах, особенно во второй трилогии (ну, «Царство зверя»), а особенно в…

Это настолько произвольно и настолько зависит от человеческой воли. Я просто категорический противник любых нормативов в жизни семейственной. Как вам хорошо, так и живите. Во-первых, полностью отрегулировать процесс деторождения невозможно: когда бог дает, то он уже дает. И вас не спрашивает. А во-вторых, генетика тут дело двадцать пятое. Это тоже очень непредсказуемо. Хорошо людям вдвоем — можно прожить без детей, хотя в какой-то момент может захотеться. Хорошо усыновлять — усыновляйте. Понимаете, живому все хорошо, как в классической цитате. Живому все хорошо. Поэтому никаких правил навязанных здесь нет. Я ненавижу идеологию чайлдфри, но и ненавижу идеологию навязанной…

Для меня признаком таланта является внутренней разнообразие, умение писателя менять голос, воздействовать по-разному, применять разные приемы. Это умение писателя быть неодинаковым, потому что для меня, на самом деле, писатель, который одинаков, который склонен к эксплуатации одного и того же приема, он неинтересен. Вот Толстой бесконечно разнообразен. Кстати, надо отдать должное и Достоевскому: прав Некрасов, когда после «Подростка» сказал: «У вас тексты неровные, иногда хорошие, иногда плохие, но они, по крайней мере, разные». И романы Достоевского действительно разные.

Нет, это, скорее, продолжение Гаршина через Леонида Андреева, это другая линия. Понимаете, Тургенев был благоуханный, гармоничный, душевно здоровый, очень тонкий, но здоровый, а Гаршин — это все-таки патология, причем действительно это человек без кожи. Я вот начитывал книжку Гаршина довольно большую, записывал аудиокнигу, и лекцию по нему читал, лишний раз подумав, что самое глубокая, самая незаживающая травма русской литературы после Пушкина и Лермонтова — это, конечно, Гаршин. Он был гений, но гений абсолютно больной. Вот у него очень интересно как-то была построена тема цветов, которая маниакально волнует и Петрушевскую. С одной стороны, цветок — это символ зла, а с другой, в «Сказке о…

Задача журналиста — да, вы правы — знать немногое обо всем и все о немногом. Это нормальная журналистская задача. У каждого журналиста есть своя тема, но при этом он должен уметь написать репортаж на любую другую тему. Никакой драмы я в этом не вижу. Да, есть такие профессии, которые предполагают популяризацию, широкое знание (его часто называют нахватанностью). При выборе между лисой и ежом, как писал Исайя Берлин, цитируя китайскую поговорку «Лисица знает много разных вещей, еж знает одну большую вещь», мне кажется, что вот я не могу, цитируя это дело, не могу сделать однозначного выбора. Я очень не люблю самодовольных людей, таких «специалистов подобных флюсу» (по Козьме Пруткову), которые…

А это же, понимаете, к сожалению, связанные вещи, потому что и трудность сочинения, и наслаждение от него, они идут рука об руку. Ну, с наибольшим удовольствием я писал «Квартал», с наибольшим наслаждением. Это вообще книга, которая никакого насилия над собой не предполагала, потому что я выписывал себя, я описывал свою жизнь, и выбрасывал все камни, которые отягощают мою душу. Это, наверное, было наибольшим счастьем, и придумывать его было счастьем, и записывать. Именно записывать, а не сочинять, потому что вот в это время я находился на правильной волне. И когда вот я его начитывал давеча, то тоже, я лишний раз ощутил, что, наверное, это всё-таки получилось. Это книга, которой я стал…

А какой конец? Что такого ужасного в конце Блока? Блок умер истинно поэтической смертью, когда его убило (как он сам говорил о Пушкине) «отсутствие воздуха». Это гибель, которая не всем даётся, гибель настоящего святого, который жизнью и смертью подтвердил свои слова, проиллюстрировал собственное кредо. Это удаётся не всем. Маяковскому удалось, Блоку удалось. Очень мало кто умеет своей жизнью и смертью соответствовать тому, что пишет.