Викентий Вересаев один из тех людей, чья судьба в России тоже сложилась довольно-таки парадоксально. Мы хорошо знаем его, как одного из переводчиков Гомера, хорошо знаем его, как составителя знаменитого коллажа «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни» — это замечательный такой подбор свидетельств современников. Надо сказать, что художественное чутье ему в этом смысле не изменяло, потому что здорово подобрано, когда после серии материалов о смерти Пушкина мы читаем, как его престарелый дядя, будучи влюблен в молоденькую красавицу, подбирает выплюнутые ей шкурки от клюквы и ест, ну после этого мир без Пушкина становится окончательно чудовищен и темен, и мы погружаемся в эту бездну пошлости, оставшуюся без него. И конечно, это здорово придумано.
Он очень знаменитый переводчик Гомера, его гимнов, так называемых, автор и интерпретатор огромного количества статей и об античной литературе, и замечательного мемуарного цикла, и прелестного очерка о Толстом, я думаю, самого жесткого, в этом очерке сказаны замечательные слова: «Если бы мне не сказали, что это Толстой, я подумал бы, что это легкомысленный и непоследовательный толстовец, способный любую тему, вплоть до разведения помидоров, свести к необходимости любить всех». Это очень здорово.
Но что касается его собственной прозы, она как-то осталась в тени. Тут две причины. Причина первая, что Вересаев совсем не модернист, а успех в это время могла иметь только проза хоть в какой-то степени модерная. Скажем, Бунин, который модернистов ненавидел, он скорее всего все-таки к ним ревновал. Потому что сам он, безусловно, модернист, новатор, не взирая на всю архаику своих взглядов, своих дворянских подчеркнуто убеждений, пишет он, как писатель абсолютно новаторский. Отсюда лаконизм его этой стихопрозы, стихотворений в прозе, отсюда ее невероятная сухость, сдержанность, сильные краски, фрагментарные сюжеты, тяготение к темам любви и смерти, классическим темам модерна, патологии извращений — это все Бунин. И напрасно мы думаем, что Бунин так уж целиком в русском дворянстве, в русском золотом веке. Бунин — классический писатель Серебряного века, и «Темные аллеи» — это лучший сборник модернистских новелл.
А Вересаев совсем классический автор, у него собственного языка по сути дела нет, язык у него очень нейтрален. И прав был Тынянов, когда ругал роман «В тупике» за то, что все герои ведут себя очень литературно, за то же когда одну из героинь, есть там такая Вера, когда ее расстреливают, ей не сочувствуешь, потому что она и там ведет себя, выкрикивая лозунги, какие-то перед этим. Ну глупо все, и картонно, и в общем, как-то… Поскольку Вересаев принадлежал действительно к племени честных русских литераторов, чья честность является их главным достоинством, но как-то совершенно забылись его выдающиеся, на мой взгляд, достижения, прежде всего роман «В тупике». Я не говорю о воспоминаниях, которые были, кстати, с маминой легкой руки одной из любимых книг моего детства, некоторые цитаты оттуда, типа «и, сладко плача, я ушел за бузину» до сих пор у нас служит паролями.
Но роман «В тупике», конечно, силен другим. Силен он не стилем, не композицией, не слогом, силен он интуитивно понятым вот этим ощущением тупика. Там что, собственно, происходит? Есть старый врач, честный человек, участник Пироговских съездов, знаете, есть такой классический образ русского старого врача, часто еще военного врача, который любит дочек, говорит всем правду в глаза, отличается удивительной способностью мобилизоваться мгновенно, чтит врачебный долг, там его фамилия Сартанов. Вот есть этот врач, такой седой, прямой, он умирает в конце. Есть Крым 1917-1918 годов, через который вплоть до 1920, роман писался с 1920 года по 1923, вышел в 1923, а действие его происходит с 1918 по 1920. Есть дачники в Крыму. Надо сказать, что Крым этих времен описан в трех текстах, по-настоящему сильно, у Набокова в «Других берегах», у Вересаева «В тупике» и у Шмелева в «Солнце мертвых». Это, наверное, лучший текст, написанный о тогдашнем Крыме. Понимаете, страшная местность, метафизику Крыма можно понять там. Крым — это же предел, понимаете, где обрывается Россия над морем черным и глухим. Он вдвинут в море, и он как бы из времени вдвинут в вечность, он всегда вне времени и всегда на границе. Крым — это вообще граница России, граница мира и граница жизни и смерти, там всегда живут туберкулезные больные, и Чехов там живет. Вот на этой границе происходят какие-то вещи, позволяющие немного заглянуть за грань. Крым ничей, всегда, и через него прокатываются волны красных, белых, зеленых, красных, белых, зеленых. А дачники живут и не знают, как им жить.
Вот в этой же ситуации пограничья написано лучшее, на мой взгляд, стихотворение Мандельштама «Золотистого меда струя из бутылки текла». Тоже непонятно, что будет. Понимаете, нет образа будущего, есть образ страха перед этим будущим. «Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина». И вот, что будет за этой тишиной, за ее пределами, ясно, что эта тишина перед взрывом, пауза перед смертью или катастрофой, это очень чувствуется.
И вот роман «В тупике» повествует о том самом тупике, когда будущее — за красными, а правда — за белыми, но силы нет ни у тех, ни у других. Вот там есть главная героиня такая прелестная, Катя, одна из сартановских дочерей, вообще Вересаев первым написал роман, тип которого, схему которого, использовали потом очень многие, история двух сестер. Эта тема сестер, она была в ненаписанном романе Маяковского «Две сестры», в котором он очень мечтал написать судьбу Эли и Лили, она была, естественно, в «Сестрах» у Алексея Толстого, есть сестры практически обязательно во всем советском эпосе, наиболее наглядно у Гросмана в «Жизни и судьбе», потому что на судьбах двух сестер и на жизни их мужей лучше всего показать вот это раздвоение, условно говоря, России красной и России белой, России пролетарской и России интеллигентской, путь Рощина и путь Телегина в «Хождении по мукам». Вот тоже здесь есть две сестры, одна сестра гибнет, ее расстреливают там белые, а другая сестра уезжает неизвестно куда, ее перед этим в руку успели ранить, когда она уходила в горы. У нее любовь с таким Дмитрием замечательным, который вернулся с фронта и рассказывает о страшном озверении народа.
Вот как раз главная подспудная тема «В тупике» — это тема озверения людей. Там есть дивная совершенно сцена, когда Катя тащит мешок, она чудом там каким-то образом муки добыла, а весь народ смотрит и никто ей не поможет, все говорят: «А, прошла пора чужие-то хребты эксплуатировать, вот сама теперь тащи». Хорошо, нашелся добрый человек, который ей помог этот мешок положить на телегу и потом сам рассказывает, как экспроприировали лошадь у его кума, а кум лошадь не отдавал, его в лоб из револьвера, да в канаву и бросили. Вот озверение, мы, кстати, сейчас сами немного свидетели этого озверения, с той разницей, что революции нет, а озверение уже есть. И вот об этом же совершенно правильно говорит Дмитрий, вернувшийся с фронта. Не то, что человеческая жизнь утратила ценность, это бог бы с ним, она и не имела особой ценности, но зверство приобрело самоценность. Всем приятно звереть, все с наслаждением падают вот в эту бездну. И Вересаев очень точно понимает, что время Сартановых кончилось, время русской интеллигенции закончилось, того, что Парфенов называет так точно, вот этой умершей, ушедшей России, Андрей Кончаловский — белой Россией. Время этой России кончилось. У белых нет ни силы, ни по большому счету, правды, хотя справедливость историческая, возможно, за ними, но их время безнадежно упущено. А у красных, за которыми и сила, и может быть, какая-то правда, ну как же, действительно, видите ли, царизм был ужасен, но у красных нет главного, у них нет человечности. И поэтому они обречены.
И вот там есть такой Белозеров, такой актер императорских театров, который при любой власти устраивается, но особенно льнет к большевикам, он там устраивает театральный отдел. И его душевная тучность, жирность, его душевная абсолютная отделенность от людей, его страшная душевная глухота становятся залогом того, что эта ожиревшая душонка при красных преуспевает. А главная особенность деятельности красных, она там тоже очень точно выведена, когда они сразу начинают лютую бюрократию, они все стараются формализовать. Они устраивают тут же отдел театральный, культурный с какими-то подотделами, они медицину пытаются формализовать, сельское хозяйство, все у них тут же какие-то записи, выписи и черточки, документики, то есть все немедленно погрязает в море бюрократии. Ну как невежественный человек, дорвавшийся до управления, как он может создать иллюзию управления? Он начинает писать бесконечные директивы.
Об этом же, кстати, очень точно говорит Пастернак в «Докторе Живаго», говоря, что революция была живое дело, а язык директив был мертв, и это был язык каменный, казенный. И вот абсолютно точно это почуял Вересаев. Конечно, после 1923 года его роман не мог бы быть напечатан. Да, понятно, что белые изжили себя, да, понятно, что белых все ненавидят, им никто не сочувствует. Но понятно и то, что на смену им пришла мертвая материя, и поэтому роман «В тупике» это роман о тупике приличных людей, которым в 1922 году некуда податься, им некуда деться, это роман, в котором обозначен совершенно четко предел той России. А какой оказалась новая Россия, мы знаем. Может быть, она и была жива только в той степени, в какой в ней сохранялось что-то от прежнего. Но все это обречено, все это так страшно заканчивается.
Может быть, именно поэтому книга эта, мало понятая современниками, оказалась последним большим художественным произведением Вересаева. Все, что он писал после этого, было либо мемуарными очерками, либо переизданиями правленными старых, очень талантливых «Записок врача». Почему эта книга не получилась так сильна, как сильна была историческая фактура, ее породившая? Почему она несколько слабее того же «Солнца мертвых» Шмелева, которое написано после смерти сына и продиктовано ужасом и отчаянием после этого? Сын Шмелева был расстрелян просто потому, что это был белый офицер, он поверил обещаниям красных, пришел регистрироваться, а всех белых офицеров расстреляли немедленно, и конечно, Шмелев этого не прощает, поэтому его книга проникнута такой болью и ужасом, ненавистью.
А почему этого нет у Вересаева? Вересаев довольно точно говорил про Леонида Андреева, он хорошо его знал, он говорил: «Вот Леонид Андреев не был на войне 1904 года, и написал «Красный смех», а я был, и ничего столь истерического писать не смог, потому что я, как военный врач, оперировавший под пулями, перевязывавший под пулями, я знаю, что на третий день привыкаешь. Душа зарастает какой-то коркой». А у Андреева она не зарастала, поэтому он, даже не будучи на фронте, написал такой кровавый и мясной текст «Красный смех». Так вот Вересаев действительно очень здоровый человек, поэтому в его страшной книге нет настоящей экспрессии, а есть честность и здравомыслие. Но честности и здравомыслия для великой литературы недостаточно, поэтому эта книга для нас скорее прекрасное свидетельство, скорее памятник эпохи, нежели памятник словесности.
