Святополк-Мирский, мой любимый литературный критик и историк литературы двадцатого века, говорил, что если бы перед ним был выбор ― оставить в русской литературе все ее тексты или только одну поэму «Двенадцать», он бы, по крайней мере, серьезно задумался. Поэма «Двенадцать» ― действительно квинтэссенция развития русской литературы, все главные ее темы там сошлись. Бессмысленно говорить о «Двенадцати» вне контекстов, в частности, вне набросков «Русский бред» того же Блока, где он замечательно сформулировал:
Есть одно, что в ней скончалось
Безвозвратно,
Но нельзя его оплакать
И нельзя его почтить,
Потому что там и тут
В кучу сбившиеся тупо
Толстопузые мещане
Злобно чтут
Дорогую память трупа ―
Там и тут,
Там и тут.
Нельзя оплакать и почтить, потому что окажешься в одном ряду, в одном хоре с этими толстопузыми мещанами, которые оплакивают старую Россию. Но в старой России погибло нечто, ради чего она существовала, ради чего можно было все терпеть. Погибла та вечная женственность, которая ― ничего не поделаешь ― так странно персонифицирована в образе Катьки. Блок считал, что надо было принести эту жертву, вечная жертвенность такая. «Двенадцать» закрывает собой сразу несколько очень важных тем русской литературы: и тему святой блудницы, которая эволюционировала, начиная с Достоевского, и тему убийства женщины, такой жертвы во имя будущего, и разумеется, евангельскую тему она продолжает и развивает. Мне кажется остроумной, хотя и безосновательной эта версия, что «Двенадцать» на самом деле конвоируют Христа. Нет, он сопровождает их, потому что Христос, по мысли Блока, сжигающий: «Несут испуганной России весть о сжигающем Христе» ― это и есть подлинный образ. Не то чтобы Христос был первым революционером, нет, но то великое расслоение мира, то великое деление мира («не мир я принес, но меч»), по мысли Блока, было сопоставимо в 1917 году с приходом христианства. И наверное, Россию в этот момент, как это ни ужасно, посещает бог. Но посещение бога никогда не несет особых плюсов принимающей стороне.
Об этом сегодня можно много спорить, тема не остыла, но мы же говорим о мировоззрении Блока. «Блоку все простили», как было сказано в одной поэме. Уж Блока-то, наверное, не будут пинать за то, что он принял те события. Отношение его к большевизму было очень странным, очень смешанным, очень неровным, но отношение его к революции, которое достаточно ясно проявлено в статьях 1918 года, было безусловно приемлющим, не восторженным, не оценивающим вообще, но приемлющим. Вот это очень важно подчеркнуть. Но величие «Двенадцати» еще и, конечно, в гениально найденной форме. Блок же ― это, как писал о нем Чуковский, не столько человек, сколько воспроизводитель мировой музыки, какой-то певчий орган, какой-то язык, голос.
Действительно, блоковские эволюции манеры поразительно отражают перепады в верхних слоях атмосферы, очень странные, очень трудноуловимые. Когда, помните, в неопубликованном тогда предисловии к «Двенадцати» Блок пишет, что «когда происходят бури в сфере мировой бури, тогда в маленькой заводи, вроде маркизовой лужи, которая называется политикой, тоже происходят бури, но меня интересуют не эти бури». Конечно, 1917 год был отражением великого метафизического катаклизма (по большому счету, еще и 1914 год был его отражением, а 1917-й ― только эхом), но, разумеется, этот катаклизм огромного и высокого значения. Кровавого, конечно, для людей, чудовищного, пугающего, но Блок совершенно верно понял масштаб величия, он понял масштаб события, которое происходит в сфере мирового духа. А оправдывать, оценивать, голосовать, принимать большевизм или не принимать большевизм ― это все такая пошлость по сравнению с опытом Блока, когда на ваших глазах происходит великое событие в тех сферах, к которым вы прикосновенны. Что вы можете сделать? Посильно выразить его доступными вам средствами. Блок оставил нам стенограмму революции.
Действительно, поразительные чувства: чувство, что Россию убивают; чувство, что Россия гибнет и гибнет довольно подлым образом, но при этом она покупает для мира какой-то новый путь. Так казалось ему. Как это выглядит сейчас ― понимаете, с точки зрения Бунина это было безумие клиническое, а Блок и Бунин никогда бы друг друга не поняли. Но надо признать, что Бунин действительно очень мало понимал в тех сферах, в которых постоянно находился и прислушивался Блок. Ну а потом эти сферы закрылись, и звуки, как пишет Блок, прекратились. Но не надо забывать, что творчество Блока, этот, по словам того же Чуковского, беспрерывно льющийся поток великих текстов, которые иногда с невероятной интенсивностью возникали, иногда до шести, до семи стихотворений в день ― это же кантата, оратория, ― этот поток пресекся уже в 1916 году. Уже в 1915 году Блок почти ничего не писал и говорил, что он, будучи призван в армию, на должность табельщика, просто духовно спит. Это было время такой апатии, абсолютной безнадежности.
На короткое время в 1917-1918 годах появилась какая-то внезапная радость, и надежда. И он, как сам пишет, «отдался стихии не менее слепо, чем было в 1907 году или в 1914» (во время «Кармен»). Это лишний раз показывает, что Блок прислушивался к стихии, а не к политике: ведь 1914 год ― это тоже время великих катаклизмов, а Блок пишет грандиозный любовный цикл «Кармен», переживая увлечение Дельмас. Это же, на самом деле, любовный цикл, но в нем же есть ощущение великих перемен, великого катаклизма. Точно так же в 1905 году он пишет «Девушка пела в церковном хоре…» ― бесспорный лирический шедевр, а тогда же ― «Старушку и чертенят». У него революция ― одно стихотворение, четыре строчки деве революции, революции 1905 года. Но для него великие события, происходящие тогда в не всем доступных сферах, были важнее. А бледным отражением этих событий была смута 1905 года.
Поэтому говорить о какой-то политической логике пути Блока, на мой взгляд, совершенно бессмысленно, скорее, это повод (а поэма «Двенадцать» это, безусловно, повод) задуматься о великой метафизической природе происходивших тогда событий и никак не сводить их к наивным политическим, большевистским просчетам, к ленинской, бесконечно плоской риторике. Ленин-то вообще бесконечно плоско понимал, что происходит. Да и вообще, как-то, мне кажется, подходить к русской революции с нерелигиозной точки зрения ― это вернейший способ ничего не понять. Можно подходить с точки зрения статистической: вот столько-то народу убито, столько-то народу бежало, на столько-то лет отброшена страна в результате разрухи. И опять-таки, какая пошлость применительно к русской революции говорить о том, хорошо это было или плохо. Да, христианство ― это хорошо или плохо? Происходят великие события, они происходят помимо нашей воли, и логика их гораздо сложнее, чем любые попытки понять логику истории, объяснить ее материальными причинами. Это события религиозного масштаба, и о них и надо думать соответствующим образом. Конечно, называть Ленина главной причиной русской революции ― это какое-то совершенно, на мой взгляд, неосновательное преувеличение роли довольно агрессивного партийного публициста.
