Видите ли, ни о каком кризисе жанра применительно к Пелевину точно говорить нельзя. Потому что пелевинские самоповторы не означают, что он не может написать хорошую книгу. Может. Но по разным причинам не считает нужным.

Что касается своего какого-то кризиса жанра, то, простите меня, говорить так следовало бы, наверное, значило бы гневить бога. Я вот уж на что пожаловаться не могу, так это на какой-то кризис в последнее время. Мне сейчас пишется как-то гораздо лучше, чем раньше. Другое дело, что я выпускаю романы не каждый год, но я могу себе это позволить. У меня нет контракта, который обязывал меня это делать. И я могу себе позволить роскошь проживать роман. Проживать его год, два, если…

Я должен сказать, что «Пленница» и «Беглянка» — это две единственные части эпопеи, которые я читал со жгучим интересом. Ну, я не люблю Пруста, мне он тяжёл. Когда-то Кушнер передал мне замечательную мысль Лидии Гинзбург, что определённая эротическая девиация характеризуется интересом к Прусту, балету и Михаилу Кузмину. «Меня,— сказал Кушнер,— спасает то, что я не люблю балет». Вот меня спасает то, что я не люблю Пруста. Кузмин, балет — ладно. Кузмина очень люблю, некоторые балеты люблю очень (как, например, прокофьевские), но довольно сложно отношусь к Прусту.

Вот единственное, что я по-настоящему люблю,— это «Беглянку». Почему? Потому что там, понимаете,…

Ну знаете, все-таки не такая уж… Это не такая уж банальность. Она и наших многих шокировала. Она у Бунина шокировала, когда он узнал. Это Бунина, который Пруста в грош не ставил. Когда он узнал о бисексуальности Галины Кузнецовой, он говорил (вспоминает Берберова): «Если бы она ушла к мужчине, я это бы понял, но это (говорил он в слезах) что-то совсем ни в какие ворота». Да, что-то такое не очень понятное.

Дело в том, что бисексуальность воспринимается все-таки, ничего не поделаешь, как даже большее отклонение, чем гомосексуальность. Потому что это какая-то андрогинность, все-таки человеческой природе не свойственная, мне кажется. Хотя я понимаю, что это уже почти норма,…

Я из Пруста читал, из уважения к Кучборской, которая у нас преподавала «По направлению к Свану», и из личного интереса — «Пленницу» и «Беглянку», потому что в силу разных обстоятельств в 92-м, году меня проблема ревности сильно волновала. Но при всем при этом я не знаток Пруста, и скажу вам больше — я его не любитель. Мне кажется, что из всех репутаций XX века репутация Пруста самая дутая. Вот считается, что XX век стоит на Прусте, Кафке и, может быть, Джойсе. Я считаю, что он стоит на Томасе Манне в гораздо большей степени. Ну, Кафку я люблю, Джойсом восхищаюсь и тоже люблю, пожалуй. Пруст, по-моему, совершенно нечитабельный писатель. Но это давняя тема моих споров с Кушнером, который всегда доказывает,…

Я очень люблю Елену Баевскую – и как филолога, и как переводчика. И папа ее был великолепным человеком, и сама Баевская с ее новым подходом к прустиниане, с ее попытками переводить это на более прямой, более современный язык… Это делает Пруста больнее, доступнее и дает мне больше оснований для самоидентификации. Конечно, я слежу за этим переводом, и я надеюсь, что хотя бы в нем я смогу осилить «В поисках утраченного времени» полностью. Когда дело дойдет до «Пленницы» и «Беглянки», моих любимых томов («узлов», как сказал бы Солженицын), до моих любимых прустовских томов, – вот тогда я, наверное, почувствую в полной мере прустовский нерв. Но пока я продолжаю восторженно ожидать.

Да знаете, он, во-первых, многажды писал, что он там такого нашел, а во-вторых, мое скептическое отношение к Прусту — это отношение к первым трем томам — к «Германтам», к «Под сенью девушек в цвету» и «По направлению к Свану». Я больше всего люблю «Пленницу» и «Беглянку», «Содом и Гоморру» мне интересно было читать. Там, где начинается эта скрежещущая ревность, там, где начинается кровь и мясо, там мне это было уже интересно. Потом — могу или не могу я это соотнести со своим опытом,— но это хорошо написано, ничего не поделаешь. Кушнер считает, что это именно поэма в прозе.

Зусак никак совершенно, Каннингем мне очень симпатичен по-человечески, но опять-таки, я без большого удовольствия этого читаю. Дело в том, понимаете, что мое требование к литературе, мои два требования к литературе очень просты. Ведь феномен интересного — это когда либо что-то непосредственно касается моей жизни, либо — ничего не поделаешь — в книге присутствует тайна, интрига, какая-то событийная динамика.

Вот я сейчас должен сказать, что я с огромным интересом читаю Чбоски, «Воображаемого друга». Но этот «Воображаемый друг» — это такой лихой роман, действительно хорошо закрученный и в частностях совершенно великолепный. Там очень продуманная история, спасибо большое,…

Кушнер французский выучил, чтобы его читать в оригинале. И кстати говоря, именно чтение в оригинале заставило его говорить, что «Пруст — не столько проза, сколько такая особенная поэзия». Может быть. Ну, перевод Баевской мне кажется образцовым, но я-то по-французски не так говорю, как Кушнер. Поэтому мне кажется, что и Пруст переоценен, да и масса есть книг, которые не легли мне на душу. Знаете, «Тихий Дон» я полюбил лет в сорок. Если вам что-то не показалось — ну, просто вы это читали не в то время. А может, это вообще не ваше. Никакого греха в этом нет.

Я не нахожу её пустоватой, но и не нахожу её увлекательной. Я нахожу её мучительно честной. Все комплексы, все страдания человека, влюблённого в женщину пустую, неверную и неблагодарную,— это есть и в первом томе, это есть и в «Пленнице», и в «Беглянке». Мне это не близко, но читать про это мне всё-таки было, да, мучительно и интересно. Вот там Пруст силён, а не в описаниях, конечно.

Я думаю, что это надо было слушать, потому что в записи (даже в записи магнитофонной) это не производит того впечатления. Мамардашвили заражает и увлекает процессом мышления. Он немного кокетничает, конечно, но у него есть мысли очень интересные. Сейчас трудную вещь буду говорить. Понимаете, в 70-е годы — в гнилое время — очень трудно было не заразиться болезнями эпохи. Мамардашвили был культовой фигурой, особенно среди ВГИКа, где он эти лекции читал. Попасть на лекции по философии было трудно. Я думаю, что действовали не мысли Мамардашвили, не его концепты, а его манера, его трубка, его загадочность, его безупречный русский и французский, его мужское и человеческое обаяние, употреблением им…

Когда Иван Бунин искренне сказал Нине Берберовой, что он не понимает, как можно любить Марселя Пруста, а Нина Берберова в свою очередь не поняла, как можно его не любить, и сказала, что «он писатель вашего класса» — я в этом диалоге, конечно, на стороне Ивана Бунина, потому что Нина Берберова всегда стремилась поспевать за прогрессом, ей это казалось хорошо. А не всегда хорошо поспевать за прогрессом. Я не очень люблю Марселя Пруста. Правда, кто я такой, чтобы его любить или не любить? Это ужасно скучно, вяло, многословно. То, что мне кажется тонкостью, невероятной подробностью какой-то — по-моему, это паутина из слов какая-то. Это проза абсолютно мне чуждая, я никогда не мог её читать — даже в…

Про Египет — не назову. Но в духе Пруса — это «Таис Афинская» Ефремова. Там такая же замечательная экзотика, эротика, всякие интеллектуальные замечательные не скажу, что потуги, а намерения. Конечно, сочетание бурного эроса и философии в «Таис Афинской» дурновкусно, но это такой нормальный роман Серебряного века, на которых, собственно, Ефремов и был воспитан.

Понимаете, как? Конечно, в рассуждениях Гирина есть своя пошлятина, но дело в том, что человек-то он обаятельный, обаятельна его жертвенность, альтруизм, сила. Он — воплощение лучших черт идеального советского человека. Таким был и Ефремов, великий наш палеоархеолог, крупный мыслитель, замечательный стилист. Вот уж тут…

Да полно таких произведений. Вот могу ли я сказать, что я люблю, например, Драйзера? Трудно мне это признать, но я уважаю его. Это такой хороший социальный реализм. У матери любимый роман «Гений», а мне он кажется дико скучным. Мы сходимся только насчёт «Американской трагедии». Когда мне было лет десять, и мы с матерью пошли гулять вечером, под Москвой мы отдыхали. И там был тёмный канал, а над ним мостик. И мать сказала: «Вот это похоже на то место, где Клайд утопил Роберту». Мне стало жутко интересно, что это такое было. Мы ещё потом там рядом на поле нашли валявшийся огромный выкопанный буряк и его бросили в эту воду, как бы утопив Роберту. Он был такой толстый, белый. Это было очень интересно. И я…

Понимаете, как и Фейхтвангер, он хороший исторический романист, но, по-моему, не поднимается выше этого уровня. То есть Сенкевич, невзирая на замечательные некоторые потенции (скажем, на роман «Камо грядеши»), все-таки мне кажется писателем того же уровня, что и Прус, что Реймонт (хотя Реймонт нобелевский лауреат, но роман «Мужики» — это явно не Маркес, не прыжок выше головы). Я не нахожу такого взрыва в польской литературе двадцатого столетия. Вот польская литература века двадцатого, которая дала целую череду гениальных имен… Так ведь и какую национальную трагедию прошла Польша. Я думаю, что как раз после Сенкевича, как раз на путях сюрреализма началось какое-то удивительное движение…

Если кто и предрекал литературу французской революции, то, наверное, с наибольшей степенью достоверности Вольтер. Думаю, что в огромной степени Руссо, потому что… Ну, они делали разные вещи. Понимаете, вот Вольтер расширял, конечно, тематические и интонационные границы литературы, позволяя себе вслух говорить то, что было не принято, то, что вызывало, конечно, естественные вполне обвинения в кощунстве. Между прочим, я думаю, что вся традиция французской сатиры, вызывающе неполиткорректной и кощунственной, все традиции Charlie Hebdo были, я думаю, заложены «Орлеанской девственницей», о которой даже Пушкин, при всей любви к этому тексту, отзывался довольно иронически, говоря:…

Ну как же, а Кнаусгорд? Пожалуйста, сейчас пишет свою автобиографию. А Фурман — заканчивает книгу «Присутствие». Вот я прочел 5-й том — по-моему, совершенно потрясающий. Нет, эпические романы писались и в середине ХХ столетия — те же французы. Другое дело, что сам жанр немного устарел, потому что каталогизация бытия — это хорошо делать в начале, а потом уже всё более-менее описано.

Такие гигантских циклов было, в сущности, 5. Это «Человеческая комедия» Бальзака, это «Великие путешествия» Жюля Верна, это «Ругон-Маккары» Золя. Это вот этого одного француза (забыл, как его зовут), соответственно, 27 романов. Это в основном французский жанр. И более или менее к этому делу прибился Голсуорси…

Это такой культ сложности, переусложненности, возвращения к элитарной литературе, ищущей сложные приемы. Понимаете, почему, скажем, «Infinite Jest» Дэвида Фостера Уоллеса мне представляется, с одной стороны, замечательным текстом, а с другой — все-таки художественным поражением? Потому что с одной стороны эта книга сделала фактом такое вот переусложненное сознание модерниста, когда, чтобы описать качение болта по полу, приводится физическая формула этого движения. Масса ассоциаций всплывающих, дикое многословие: для того чтобы просто описать жест поднятия ракетки, тратится страница. Это фиксирует такой тип сознания.

Это тип сознания человека, живущего в эпоху…

Вы правы в том, что слушать пересказы чужих снов — ужасно скучно. Ужасно интересно слушать чужие любовные истории и ужасно скучно слушать чужие сны. Потому что сон — это свидетельство внутреннее, только ваше. Вот Гор Вербински говорил: «Кошмар нельзя присвоить, это как отпечаток пальца». Да, действительно. Но читать чужую автобиографию интересно, наверное, потому, что интересны чужие механизмы самооправдания. Ведь человеку зачем-то дана совесть, ему зачем-то дано просыпаться по ночам от жгучего чувства самоненависти, мучительно перебирать свои проблемы, свои грехи, вспоминать свои ошибки,— это бывает со всеми. Это универсальная человеческая черта, такая же…

Ну, видите, какая история, как мне представляется? Работали все абсолютно в европейской прозе над трансформацией жанра романа воспитания, пытались из него сделать что-то более совершенное, более актуальное, более современное. И вот роман воспитания в европейской прозе, который начался, мне кажется, с Августина, а закончился, ну, высшего развития достиг у Пруста, так сказать, промежуточный его этап — это «Исповедь» Руссо. Это попытка компромисса между идеологическим манифестом и предельно честной автобиографией.

Они самоценны жанром. Такого в русской литературе не было. У меня всегда было к Герцену сложное отношение. Ну, ему, конечно, безразлично моё отношение к нему, и тоже к его лавру это не добавит никаких новых листков. Герцен много наделал в жизни грубых, жестоких ошибок. И уж во всяком случае за травлю Некрасова ох как его на том свете припекут (если уже не припекли), потому что история с огарёвским наследством — там нет никакой некрасовской вины. После некрасовского подробного письма к Панаевой, где всё это изложено, после аргументов Чуковского смешно это принимать всерьёз.

Вот с муравьевской одой 1864 года, читанной в Английском клубе и не сохранившейся, кстати. Это история, в которой…

Нет! Нет никаких переходных форм, это я точно говорю. Это очень принципиальный вопрос. Переходных форм нет. Возможны браки между люденами и не-люденами. Такой брак замечательно описан (очень безнадёжно) в «Волны гасят ветер». Помните, когда Тойво Глумов пытается говорить со своей женой Асей и искренне пытается интересоваться её проблемами? Помните, когда он говорит ей: «Милая ты. И мир твой милый»,— и такая безнадёжная за этим стоит тоска! Страшно написано. Нет никаких переходных форм.

Мне когда-то Яськов (очень хороший, кстати говоря, палеоархеолог и по совместительству замечательный писатель) объяснял этот феномен. Ну, я человек-то, в общем, малопросвещённый, и я этого не…

Как было сказано, у Пруста в «Пленнице» и в «Беглянке». А где ещё? Послушайте, не буду же я вам рекомендовать «Отелло». Наверное, ревность, которую Шекспир так точно называл «зеленоглазым чудовищем», присутствует в каждом любовном романе. Вопрос: у кого это хорошо? Это неплохо у Золя в «Нана», это неплохо действительно. Это очень интересно у Куприна в нескольких текстах. Это очень интересно у Мопассана, конечно, в «Сильна как смерть», но там не совсем ревность, там скорее страх старости. А вот так, чтобы человек от ревности… В «Лолите» очень хорошо, кстати. Вот в «Лолите» очень хорошо, когда он ещё не знает, к кому, но уже ревнует страшно.