Не близка, потому что лихорадочная скоропись, лихорадочная скороговорка Достоевского, истерическая, на мой взгляд — это совсем не тот доверительный, интимный разговор человека с Богом, который есть у Августина. У Августина меня пленяет больше всего непосредственность этой интонации. Помните, когда он говорит: «Я написал на эту тему ещё несколько работ, семь или восемь. Ну, Господи, я их давно потерял, но ты знаешь». Вот это мне нравится.

Я не знаю, с чем сравнить интонацию Блаженного Августина. Это интонация очень здорового человека, уверенного в присутствии Бога, уверенного в рациональном и здравом устройстве мира. И это не только в «О граде Божьем», это очень видно в «Исповеди»…

Нет, братцы, здесь диссонанса никакого нет. И даже я… Вот! Этот вопрос вообще очень точно задан. Хитрый вопрос, но я попробую вам ответить, как я это понимаю. В чём проблема? В литературе всегда вопрос задаётся в одной плоскости, а ответ на него приходит в другой. Я бы даже сказал так: вопрос всегда задаётся в плоскости философской, метафизической, а ответ приходит в форме стилистической.

Возьмите «Преступление и наказание». Там вопрос задан очень простой: почему нельзя убить старуху, если очень хочется — во-первых, и если старуха отвратительна — во-вторых, и если убийство старухи может дать деньги семье Мармеладовых — в-третьих? Почему нельзя убивать старуху? Рационального ответа на…

Руссо повлиял в огромной степени, потому что вообще европейская литература, в частности Пруст, опирается на два главных текста — на «Исповедь» Блаженного Августина и «Исповедь» Руссо. Весь роман воспитания пошел от этих двух очень радикальных текстов — радикальных прежде всего по совершенно новой интонации разговора с Абсолютом, разговора с Богом, который есть у Августина, и по совершенно новой степени откровенности, которая есть у Руссо.

Я не могу сказать, что Руссо — приятный человек. И я не могу сказать, что его книга приятная. Я не думаю, что и Толстой был приятным человеком — ну, во всяком случае, лет до шестидесяти, пока его тщеславие не было окончательно удовлетворено, и он уже не мог…

Всё, что я могу сказать о теодицеи, я попытался сказать в лекции о Блаженном Августине. Вообще в число моих пяти любимых книг всегда входила «Исповедь» — и не потому, что Гуссерль называет её главной книгой, которую надо читать всем, кто думает о природе времени. Нет, «Исповедь» правильно готовит человека к принятию христианства, как бы размягчает душу — она может после этого вместить. Теодицея — это чрезвычайно сложная концепция; богооправдание, как Бог терпит зло. Очень трудно к этому прийти.

Однажды один хороший поп (кстати, физик в прошлом и замечательный боксёр, успешно отмахавшийся от нескольких напавших на него сектантов; огромный мужик, косая сажень в плечах) пришёл ко мне…

Почему-то я никогда, страшно сказать, не черпал в этой книге мыслей мне близких. Ну, может быть, что-то в интонации Монтеня меня настораживало. Понимаете, «Исповедь» Блаженного Августина мне всегда была очень близка, и я много оттуда брал для себя, из девятой книги в особенности, а Монтень почему-то с моей душой не перекликается. Наверное, это потому, что Блаженный Августин собой недоволен всё время, а Монтень считает себя человеком довольно правильным, то есть он менее рефлексивен, он более морален. Даже рискну сказать — он более морален, чем Блаженный Августин, субъективно мне так кажется, по интонации. На самом деле, может быть, я просто не то читал.

Я думаю, что «Иисус неизвестный» Мережковского и «Исповедь» блаженного Августина. Это два текста, которые интонационно (не тематически, не идеологически, не религиозно) подводят к пониманию христианству. Потому что интонация разговора о Христа у Мережковского и интонация сыновнего разговора с богом у Августина – это пример непосредственности, это пример живого непосредственного чувства, мне так кажется.

Видите ли, в связи с «Исповедью» Руссо Пушкин говорил, что быть искренним — невозможность физическая. И, кстати, замечал, что Руссо часто все-таки кокетничает в каких-то случаях или подвирает в свою пользу. Моменты, когда он там перед самим собой себя выгораживает, необычайно трогательны, но действительно, «Исповедь» Руссо показывает, что стопроцентная исповедь невозможна, каких бы грязных вещей ты о себе ни рассказывал. Все равно исповедь — жанр самооправдания. Могу объяснить, в чем эволюция жанра.

«Исповедь» Блаженного Августина — это беседа с богом, прямой разговор с ним. Чем дальше — тем бог меньше присутствует, «Исповедь» Руссо — это уже разговор с самим собой, «Исповедь»…

Вот это интересный вопрос. Роман-исповедь, confession, такой роман а-ля Руссо, основу его заложил Блаженный Августин, который написал такой, если угодно, первый прустовский роман в Европе. Первый роман, в котором подробно изложил историю челвоеческого формирования. И «Исповедь» Блаженного Августина (если говорить о книгах, которые повлияли) — это одна, наверное, из пяти книг, которые я признаю величайшими в человеческой истории. Исключая Библию, конечно, которая для меня не столько литературный источник (хотя и литературный тоже), сколько боговдохновенный текст.

«Исповедь» Блаженного Августина, чем она для меня отличается от «Исповеди» Руссо? Руссо рассказал о себе все…

Если кто и предрекал литературу французской революции, то, наверное, с наибольшей степенью достоверности Вольтер. Думаю, что в огромной степени Руссо, потому что… Ну, они делали разные вещи. Понимаете, вот Вольтер расширял, конечно, тематические и интонационные границы литературы, позволяя себе вслух говорить то, что было не принято, то, что вызывало, конечно, естественные вполне обвинения в кощунстве. Между прочим, я думаю, что вся традиция французской сатиры, вызывающе неполиткорректной и кощунственной, все традиции Charlie Hebdo были, я думаю, заложены «Орлеанской девственницей», о которой даже Пушкин, при всей любви к этому тексту, отзывался довольно иронически, говоря:…

Я совершенно не убежден, что непосредственно из постмодернизма вытекает такой взгляд на вещи, что «вот я — это моя субъективная история». Постмодернизм — с моей точки зрения, это модернизм, брошенный в массы, модернизм, опустившийся до трэша, до коммерческой литературы и коммерческого кино. Ну, классический пример: модернизм — это «И корабль плывет…» Феллини, а постмодернизм — это «Титаник» Кэмерона, то есть все то же самое средствами массовой культуры.

Проблема субъективности тут, имхо, совершенно ни при чем. Но в одном вы, безусловно, правы: то, что человек может переписать себя — это совершенно очевидно. Я вам больше скажу: человек не может изменить свою карму, свое…

Ну если вы абсолютный неофит, который только сейчас приступает к этому делу, наверное, Зенона Косидовского стоит почитать, именно как комментатора. Что касается каких-то библейских текстов, ну как их комментировать, как их понимать,— это роман Мережковского «Иисус неизвестный». Это та концепция Евангелия, которая, мне кажется, ближе всего инициирует, подводит к вере. Ну и, конечно, «Исповедь» Блаженного Августина надо читать. Хотя это и не толкование Евангелия, а просто один из главных богословских текстов, и вообще первый автобиографический роман в истории человечества. Но если вы хотите понимать Евангелие, и думать над Евангелием, то, я думаю, «Иисус неизвестный»…

Тимофей, вообще «Исповедь» Блаженного Августина стабильно входит в пятерку моих любимых книг. Для меня очень важно, что как русская литература начинается с «Жития протопопа Аввакума, им самим написанного», начинается с Аввакума Петрова, точно так же начинается европейский роман воспитания с «Исповеди» Блаженного Августина. Я когда подростка в очередном лекционном курсе это рассказывал. И они с неожиданной радостью как-то очень живо ухватились за Блаженного Августина. Ведь из Блаженного Августина, вышли и Руссо, и Пруст, и Флобер, «Воспитание чувств» уж точно. Все романы воспитания европейские вышли из Блаженного Августина.

Я не говорю уже о том, что интонация разговора с богом,…