Видите ли, в связи с «Исповедью» Руссо Пушкин говорил, что быть искренним — невозможность физическая. И, кстати, замечал, что Руссо часто все-таки кокетничает в каких-то случаях или подвирает в свою пользу. Моменты, когда он там перед самим собой себя выгораживает, необычайно трогательны, но действительно, «Исповедь» Руссо показывает, что стопроцентная исповедь невозможна, каких бы грязных вещей ты о себе ни рассказывал. Все равно исповедь — жанр самооправдания. Могу объяснить, в чем эволюция жанра.
«Исповедь» Блаженного Августина — это беседа с богом, прямой разговор с ним. Чем дальше — тем бог меньше присутствует, «Исповедь» Руссо — это уже разговор с самим собой, «Исповедь» Толстого — разговор с читателем. И дальше, чем в большей степени бог перестает быть собеседником (или бог, или идеальный читатель, помещенный в эту точку, как Кушнер это называет), тем больше исчезает искренность, тем больше появляется каких-то автобиографических стратегий — модное такое нынче выражение. Желание говорить о себе. Но ведь говорить-то надо не о себе в исповеди, как ни странно. Говорить надо о том, чем ты задумал быть и не стал. Или чем ты слава богу не стал — говорить об опасностях своего роста. Мне кажется, что Блаженный Августин, который все время рассматривает опасности, от которых Господь его чудесным образом упас, он и есть автор исповеди. А Руссо и Толстой — это все-таки не исповеди. Элементы авторской исповеди есть у Гоголя, но и то, мне кажется, все-таки это попытки объясниться с современниками, читателями, эпохой, но не с той светящейся точкой внутри себя, которая есть собственное сознание. Августин нашел точку для этого разговора, остальные же, мне кажется, ее сместили в сторону диалога с читателем.
Возможна ли сегодня такая исповедь? Да разумеется, возможна, и инстаграм здесь ничего не решает. Другое дело, что большинство живых дневников и живых журналов пишутся из тщеславия, из желания кем-то выглядеть. А мне представляется, что для такой исповеди полноценной нужно разграничить «я», которое, по Битову, есть не более чем мозоль от трения о мир, и собственную душу, потому что наше «я» нашей душе не тождественно. Вот для этого нужна та глубина рефлексии, которая есть у Блаженного Августина. Конечно, нужно много рефлексировать, как Блаженный Августин в 11-й книге, но ведь это природа времени. Ведь это у Блаженного Августина впервые появляется мысль, что наше время не тождественно объективному. Потом уже Бергсон ее развил: физическое время, личное время — совершенно разные эпохи, разные структуры.
Мне кажется, что размышлять надо над тем, что время делает из человека. Как он эволюционирует, попытки понять, куда делись в прежние и что в вас сдвинулось,— это же очень неприятная тема. И говорить об этом — значит ощущать близкое соседство смерти. Но ничего не поделаешь, это единственная форма исповедания о том, что делает с тобой время. Посмотрим, как это сегодня возможно. Я очень мало знаю глубоких автобиографических произведений, которые на меня самого оказали какое-то влияние. Мне кажется, что сегодняшний автор, когда он пишет о себе, старается отвлекаться на что угодно, говорить о чем попало.
