Слушайте, образ проницательного и принципиального Зощенко — это вы оставьте для людей невежественных. Зощенко — человек со страшной душевной болезнью, с которой он боролся всю жизнь. Трудно её определить. Тут была и ипохондрия, и приступы чёрной меланхолии, и роковая неуверенность в себе. Он, конечно, не верил, что там дают чай с печеньем, но в то, что там происходит великая перековка, он верил.

Вы правильно упомянули, кстати говоря, Горького. Он, как и Горький, верил в то, что человек должен стать объектом принципиальной перековки, переплавки, потому что изначально проект «Человек» несовершенен. А вот когда он проходит через такие трансформации, которые, скажем, имеются в коммуне…

Не иронично он высказывался. Понимаете, не надо об этом так говорить. Вот давайте про исторические его произведения. Ошибочно было бы думать, что «Голубая книга» — сатирическое произведение. Зощенко — абсолютно искренне полагал, это было у него, я думаю, умозрительное убеждение, но вполне искреннее, что время литературы серьезной прошло. Потому что массовым читателем ХХ века является обыватель. Конечно, время утонченной, изысканной, серьезной литературы, какой была литература символистов, взрастившая, вскормившая Зощенко, это время прошло. В «Мишеле Синягине» это сказано открытым текстом.

Время утонченных ценителей, серьезных людей вытеснилось. И для Зощенко одной из…

Ну слушайте, какая там Нобелевка? Если вы имеете в виду «Легкий способ бросить курить» – да, это написано весело. Но даже учитывая традицию Нобелевской премии постоянно расширять жанровую палитру, вряд ли такое пособие по здоровому образу жизни, может рассчитывать когда-либо на Нобелевскую премию. Аллен Карр был безусловный гуманист, он был добрым человеком. И безусловно, его книги, направленные на избавление от аддикций, имеют какой-то прагматический эффект. Неслучайно, одним из десяти триггеров, которые заставляют книгу быть интересной, я называю прагматику. Последним бестселлером на Земле будет кулинарная книга. Это безусловно так.

Но если вас интересует разрушение…

Нет, это означает, что у вас инфантильный вкус, не обязательно плохой. Есть свои любители и у Константина Симонова, и у Роберта Рождественского; и у Константина Симонова, и у Роберта Рождественского есть шедевры, при этом в целом Роберт Рождественский как поэт довольно рано себя загнал в самоповторы, а начинал он очень интересно. Что касается Константина Симонова, то он во многих отношениях и дитя, и жертва эпохи. Он вознесся, когда эта эпоха вышла на пик, и деградировал, когда эта эпоха закончилась. Об эпохе надо судить по тому, как она влияет на поэтов. Если посредственный поэт в эту эпоху начинает писать, как гений (как было со многими людьми в 20-е годы, как было с Константином Симоновым в 40-е, как…

Это очень легко объяснить, потому что для Зощенко вся идеология фашизма строилась на манипулировании людьми. Это отчасти верно. То есть это не все, но это отчасти верно. Поэтому культ разума, культ самоанализа, культ самоконтроля, вообще очень присущий модерну — а Зощенко был убежденный модернист,— это в его повести «Перед восходом солнца» особенно важно. Почему «Перед восходом солнца»? Потому что перед началом новой эры, в которой человек будет самодостаточен. Понимаете, в которой человек будет полностью подвластен своему разуму. А фашизм — это торжество бессознательного, по Зощенко, это торжество инстинкта, рефлекса. Он решил свою внутреннюю жизнь целиком подставить под контроль ума,…

Согласен с Корнеем Чуковским и с Александром Жолковским, кстати, что лучшее, что написал Михаил Зощенко,— это короткие рассказы из «Перед восходом солнца», иллюстрирующие его теорию. Но когда-то Корней Чуковский ему неосторожно сказал: «Надо бы эти рассказы вышелушить из книги и напечатать отдельно»,— на что Михаил Зощенко с невыразимым презрением ответил: «Вышелушить? Как это вышелушить?!» Для него самым главным в книге были его весьма сомнительные теоретические выводы.

Мне же кажется, что здесь имеет место, как это называл Лев Толстой, так называемая «энергия заблуждения». Человек верил в свои весьма относительные и, по-моему, по большей части довольно наивные и плоские…

Вопрос вечный, я хорошо помню статью Аникста в восьмитомнике Шекспира – российском, академическом, – где сказано: «Иному покажется, будто мы вдумываем в Юлия Цезаря какие-то свои мысли, и что так сложны мысли Шекспира, и что такой политология Цезаря не могла быть. На самом деле можно возразить только одно: это не мы вдумываем Шекспира. Это Шекспир имел в виду  не в пример больше, глубже, точнее, чем можем угадать там мы».

Вот так пишет Аникст с огромным преклонением перед художником, с огромным уважением к нему. Я думаю, что и Зощенко, и Бабель, и Ильф с Петровым (все описатели великих трикстеров 30-х годов) понимали и вкладывали в книгу гораздо больше, чем можем сделать мы. Вот такое у…

Мне кажется, что Цвейг несколько преувеличил деструктивную силу фрейдовской философии, фрейдовского метода, потому что, мне кажется, более точно высказался о нем Павлов, сказав, что Фрейд мог бы стать основателем новой религии. Действительно, я бы не сказал, что Фрейд уж так разрушает все иллюзии и ничего не дает взамен. Он основал, в сущности, новую религию — религию психоанализа, которая собрала большое количество адептов в мире, в том числе и в Советском Союзе в 20-е годы, об этом у Александра Эткинда подробно. Так что у Фрейда была, пожалуй, своя религия, он же действительно классический модернист, он верит в абсолютную силу, в непоколебимость рефлексирующего, анализирующего рацио, верит…

Это довольно известная история. «Серапионовы братья» назвались так в честь четырехтомного романа Гофмана. Это, строго говоря, не роман, а такой цикл рассказов с шкатулочным, барочным обрамлением. Вот общество пустынника Серапиона, которое имело более-менее реальный прототип, общество Серафимовых братьев, куда входил, насколько я помню, Шамиссо, сам Гофман там появлялся, и некоторое количество магнетизеров, гипнотизеров. Это такие люди, которые изучали оккультные, темные, мистические истории. И «Серапионовы братья», выдуманные Гофманом,— это предлог объединить его слабые и сильные, разные рассказы в единый цикл и издать по аналогии с тиковским «Фантазмусом». Естественно, что…

Этот текст стал известен в свое время благодаря литературным беседам Георгия Адамовича. Адамович на него откликнулся, потому что его поразила подлинность. Он, как и в будущем его однофамилец Алесь Адамович, очень любил литературу факта, литературу подлинности, сверхлитературу так называемую. И он пишет, что этот дневник, конечно, бесхитростен и глуп, но любовь и смерть — всегда любовь и смерть, даже если это любовь и смерть ткачихи, банкаброшница, с комбината, расположенного где-то близ Оки в маленьком городе. Даже если это глупая семнадцатилетняя девочка, которая влюблена в своего Серко, безграмотна абсолютно и дневник свой заполняет идиотскими стишками. Я склоняюсь к мысли, что это…

Не думаю, что конкретно этого текста, хотя возможно, что и его тоже. Но, конечно, некоторое влияние Киплинга было. Гораздо большее и гораздо более отчётливое влияние Гумилёва:

И пахнет звёздами и морем
Твой плащ широкий, Женевьева.

— это прямо к Багрицкому перекочевало. Понимаете, Багрицкий — довольно типичный поэт «южной школы». И, как все поэты, прозаики этой «южной школы»… Это такие люди, как Катаев, Ильф и Петров, Гехт, Бондарин, Олеша в значительной степени — те, кого я в разное время называл. Примыкает к ним и Бабель, хотя он, в общем, несколько наособицу всегда. В общем, весь этот «одесский десант» отличается двумя существенными…

Что касается Нарбута. Нарбут был одним из акмеистов. Ахматова, которая очень строго относилась к перечислению участников «цеха», всегда его включала в это число и относилась к нему вполне доброжелательно. В качестве редактора издательства «Земля и фабрика» Нарбут подкармливал многих. Это именно из-за него, кстати, из-за его небрежности случилась с Мандельштамом вся история, которая была потом описана в «Четвёртой прозе» — история с редактированием «Уленшпигеля». Я не буду сейчас вдаваться в конфликт Мандельштама и Горнфельда, но очевидно, что Нарбут мог бы в этой ситуации, пожалуй, бережнее отнестись к корректуре книги, добиться, чтобы там с самого начала было написано «перевод…

Ну как? У них бывает скорее, знаете, такая половинчатая семья или тройственная семья, как у Зощенко. Дело в том, что они действительно относятся к людям, грех сказать… ну, не скажу, что паразитарно, но немножко высокомерно, потому что для них главное — работа, творческая реализация. Не своя! Это не эгоцентризм. Понимаете, как в замечательной метафоре в фильме «Андрей Рублёв»: творческий человек несёт очень горячий камень, и несёт не щипцами, а обеими руками. Ему надо этот камень донести. Огромен соблазн его выронить, потому что камень всё тяжелее и всё горячее. Но никто не может помочь ему в несении этого камня, только он один может выполнить это странное предназначение. Донёс — хорошо. Не донёс —…

Скажу немного иначе. В литературе, конечно, труднее соврать. В литературе бездарность вылезает наглее и нагляднее. Я вообще считаю, что действительно литература справедливее. Посмотрите, сколько в жизни подонков умерли своей смертью. А в литературе так не бывает. В литературе, если текст бездарен, он умирает, ничего не поделаешь. Правда, несколько бездарных текстов осталось в веках (например, «Ключи счастья» Вербицкой), но они остались, потому что они оказали огромное влияние на современников, потому что они были так плохи, выдающимся образом плохи, что их запомнили. И поэтому Зощенко думал тоже свою повесть «Перед восходом солнца» назвать «Ключи счастья». Это нормальная практика,…