Проклятые поэты, poètes maudits — это такие люди, как Верлен, Малларме, Рембо, Тристан Корбьер. Думаю, что практически все русские символисты причисляли себя к ним — и не только такие маргиналы, как Тиняков, но и вообще все адепты жизнетворчества. Я думаю, даже Брюсов с его культом труда, потому что он поэт русского садомазохизма,— поэт такого саморазрушения.

Видите ли, в чём дело? Почему они называют себя проклятыми? Дело в том, что нам всем, мне кажется, надо несколько пересмотреть своё отношение к модерну. Модерн — это ведь… Ну, собственно, я рекомендую всем книгу Таубера «Реквием по эго», где рассмотрена моральная составляющая модерна, его этика. Трудно о ней говорить, но можно. Так…

Понимаете, Сократ был, конечно, модернистом для своего времени. У каждой эпохи есть свой модерн, и, если говорить о том, что я имею в виду под модерном, то я имею в виду, конечно, эпоху начала XX века, которая характеризуется совершенно конкретными чертами: в первую очередь, идеями моральной ответственности, идеями материалистическими в основе своей, идеями совершенно материального подхода к психологии, к биологической эволюции, к экономике. Маркс, Фрейд, Ницше и, в огромной степени, конечно, Дарвин,— вот четыре кита модерна.

Ницше, кстати, тоже вполне рационален в своей антицерковности. Он выступает за независимого человека, человека без предрассудков, человека…

«Пост» — это значит «анти». «Постмир» — это мир отрицающий. Ну это как в России: что разрешено, то рекомендовано и даже в некотором смысле навязано. Так и в мировой традиции: постмодерн — это отрицание модерна. Отрицание трех главных вещей: во-первых, модерн ориентирован на серьезное восприятие, а постмодерн — это трэш, трэшевая культура. И в общем, постмодернизм — это чаще всего освоение массовой культурой высоких модернистских практик. Модернизм — это «И корабль плывет» Феллини. Постмодерн — это «Титаник» Кэмерона. Это совершенно не трэш, но это мелодрама, это блокбастер, это фильм-катастрофа, это жанровое кино. То есть постмодерн — это в известном смысле отрицание элитарности искусства.…

Понимаете, если говорить о психологе с точки зрения фрейдистской, то есть о психологе, который подвергает рациональному анализу бессознательное, этот образ мне чрезвычайно интересен, как интересен мне, скажем, образ Виктора Франкла, отца экзистенциальной психологии, в его собственных трудах. Авторский образ его мне там интересен. Мне интересен чрезвычайно Фромм, мне интересен Юнг именно как авторские образы.

Что касается психолога в литературе современной, то чаще всего психолог ― это псевдоним собеседника; человека, который с вами разговаривает и вас успокаивает. Такой психолог мне неинтересен совершенно. Скажу честно: психолог в его обиходном значении, психолог как…

Я совершенно точно понимаю, чем он привлек Доренко — сложностью человеческой натуры, отсутствием в ней какой-то доминанты — гуманистической или, напротив, садической. Сложностью, объемностью, непредсказуемостью человека. Фромм, который в Гитлере увидел классический случай некрофилии, понимал, что это есть в человеческой природе, что человеческое сердце неисчерпаемо. У Фромма был вообще на редкость непредвзятый подход, более непредвзятый, чем у Фрейда, которого он считал учителем и которого начал разрушать. Я помню, когда Станислав Гроф приезжал и я его интервьюировал, спросил, а как он, собственно, относится к идее бога, и он мне процитировал замечательный ответ Фромма: Фромма…

Мне кажется, что Цвейг несколько преувеличил деструктивную силу фрейдовской философии, фрейдовского метода, потому что, мне кажется, более точно высказался о нем Павлов, сказав, что Фрейд мог бы стать основателем новой религии. Действительно, я бы не сказал, что Фрейд уж так разрушает все иллюзии и ничего не дает взамен. Он основал, в сущности, новую религию — религию психоанализа, которая собрала большое количество адептов в мире, в том числе и в Советском Союзе в 20-е годы, об этом у Александра Эткинда подробно. Так что у Фрейда была, пожалуй, своя религия, он же действительно классический модернист, он верит в абсолютную силу, в непоколебимость рефлексирующего, анализирующего рацио, верит…

Для меня Эрих Фромм — один из величайших продолжателей дела Зигмунда Фрейда, не враждебных ему, а глубоко органичных. И конечно, я думаю, что то определение некрофилии, танатофилии, которое дал Эрих Фромм, мне кажется абсолютно точным. Во всяком случае, рассматривать Гитлера как некрофила правильно. Это не ругательство, поймите, это такой инструмент, довольно, на мой взгляд, актуальный до сих пор.

Вот кстати, о танатофилии, у нас будет сейчас довольно большой разговор напечатан, не знаю только, где именно — вот я только что говорил с Львом Щегловым о проявлениях того, что Эрих Фромм называет анатомией деструктивности. Это на истории Артема Исхакова и Тани Страховой, это на АУЕ,…

Я никогда не отрицал теорию Фрейда, поэтому мне трудно понять, о ком вы говорите. Из людей мне известных (правда, не лично, к сожалению) наиболее активно отрицал её Набоков, и отрицал очень убедительно и смешно. Изучал ли он её внимательно — не знаю. Но и не думаю, что ему надо было слишком внимательно её изучать.

Понимаете, теория Фрейда чрезвычайно богата и разнообразна. Я многих сегодняшних фрейдистов, многих современных психологов спрашивал, не произошло ли некоторой ревизии теории Фрейда. Произошла, конечно. И многие люди, начиная с Фромма, её предпринимали. Кому-то не нравится эротический уклон Фрейда и его попытки всё объяснить, исходя из фаллической символики. Кому-то не…

Да изменить образ России может любая «хорошо сделанная вещь», как называл это Шкловский. Но тут вопрос: будет ли это произведение авангардным или традиционным? 

Русский авангард всегда имел революционную природу, но, как правильно говорил Шкловский, это был Надсон. Это был Надсон, переписанный лесенкой. Русский авангард еще не начался, еще не состоялся. Русский авангард начнется с огромной мировоззренческой ломки, которая нас  всех еще ждет впереди. И я бы, кстати говоря, не обольщался насчет нашего Серебряного века. Наш Серебряный век был очень традиционным. Авангард – это идея примата разума, идея контроля разума над всем, что происходит. А у нас дела с этим обстоят не…

Я как раз делал доклад о поэтике сновидения на симпозиуме «Страх и муза», для конгрессеа по Мандельштаму. в нем я говорил вот о чем: точнее всех поэтический метод Мандельштама определил Блок, сказавший, что это «сны, лежащие в области искусства только». Это действительно поэтика сна. Но не хотелось бы здесь впадать в такое романтическое бла-бла-бла, говоря о прелести сновидения. Лучшие зрелые стихи Мандельштама — это сны, увиденные по мотивам мировой культуры. «Ламарк» — страшный сон, в котором герой путешествует по схеме Ламарка, увидев ее в реальности, и видит сон, как мы прошли разряды насекомых с наливными рюмочками глаз. Это, конечно, страшный сон — «у кого зеленая могила, красное дыханье,…

В «Крейцеровой сонате» эта мысль есть безусловно. Женщина является сексуальной рабой мужчины. Отмените сексуальное рабство, и меньше будет истерии. Потому что он доказывает, что у истерии чаще всего физиологические причины. Конечно, Толстой Фрейда не читал, и в лучшем случае, слышал. Да и не стал бы он, я думаю, все это читать, числя по разряду всякой гадостью. Но то, что сексуальное рабство провоцирует истерию,— он абсолютно прав, и он об этом пишет напрямую. У животных, говорит он, и то размножение возможно один месяц в году, а мы занимаемся этим, развратники, постоянно.

Поговорим еще об «Анне Карениной», потому что смысл «Крейцеровой сонаты», он довольно прост и, я бы рискнул сказать,…

Несправедливо абсолютно, потому что… Понимаете, как? Я очень люблю Юнга, но не очень люблю юнгианцев. Ученики, которые используют инструментарий учителя (как и фрейдисты, кстати), всегда грешат некоторой универсализацией этого материала, некоторой его безбожной эксплуатацией, назовём это так. И мне кажется, что применять юнгианские критерии к художественному творчеству — это не всегда хорошо.

Буду откровенен, я очень не люблю, когда писателя упрекают в инфантилизме. Может быть, инфантилизм определённый и был присущ Экзюпери, но ведь писателю вообще присущ инфантилизм по определению, потому что он надеется словом исправить мир или в крайнем случае словом повлиять на судьбы, а…

Горчев зависел от Хармса очень мало и скорее формально: жанр случая, жанр короткой абсурдистской заметки, короткой абсурдистской миниатюры, рассказа. Сходство чисто формальное, потому что Хармс — это, конечно, мамлеевщина: глубокая эзотерика на грани безумия. Особенно в «Мире и хохоте», где уже сардоническая эта интонация господствует в гораздо большей степени, чем, например, в «Шатунах» или в «Московском гамбите», хармсовское начало, кафкианское начало чувствуется.

Мир Хармса стоит на очень зыбкой почве, на болоте, и религия является единственным средством как-то это упорядочить. Да и то в гораздо большей степени эта вера — совершенно по Фрейду — подменяется синдромом…

Ответим по порядку. Почему общество перешло к следующей эпохе, не освоив этой? Тут были, конечно, и политические причины. Вы понимаете, что модерн, как «Ученик чародея», вызвал джинна, вызвал чудовище, не смог с ним совладать — и в результате от этого чудовища погиб. Модерн как некая пальма, которая пробила свою теплицу у Гаршина в «Attalea princeps»: он сломал себе среду, в которой он мог существовать. Модерн погиб во многом потому, что он вызвал чудовище. Могло ли быть иначе? Думаю, нет.

Что я думаю о постмодерне? Есть, наверное, штук 20 определений термина «постмодернизм». Я бы предложил такое: постмодерн (или даже в каком-то смысле я сказал бы «антимодерн», потому что «пост» всегда и…