Это важный для сегодняшнего дня извод научной прозы. Во-вторых, Фрейд если бы и получил Нобелевскую премию (а он был вечный номинант, его, по-моему, тридцать раз номинировали), но он был получил ее, скорее, как Бергсон, то есть как писатель.
Есть такой хитрый ход, когда Нобелевскую премию нельзя дать по основной дисциплине. Кому-то, допустим, идеи Фрейда казались недостаточно доказанными, слишком экзотическими, мало ли… И тогда есть возможность наградить его как писателя, потому что писатель он совершенно исключительный.
Я помню, как в свое время книга «Случай человека-волка» меня захватила. Я уж не говорю о «Толковании сновидений», о «Тотеме и табу». Фрейд – один из немногих в современной ему литературе ученых, который умел не просто убедительно, а еще и увлекательно рассказывать о своей работе.
Но прежде всего, надо разобраться с некоторыми фундаментальными заблуждениями и штампами, которые личность Фрейда так или иначе компрометируют, конечно.
Наивная мысль о том, что фрейдистская теория связана прежде всего с сексуальностью и что фрейдизм сводится к объяснению всего с помощью сексуальных и примитивных образов, с помощью фаллоцентризма некоего, все нападки на Фрейда, которые есть у Набокова, – все это к наблюдениям и работам Фреда не имеет никакого отношения. Ключевая идея Фрейда, главная идея психоанализа сводится к тому, что человек должен дотянуть до светлого поля сознания все свои импульсы. Психоанализ к тому и сводится, чтобы подвергнуть подробному рациональному объяснению все бессознательные импульсы, вытащить на свет их источники из детства, из детских представлений, разобраться с главными своими страхами и убеждениями.
В основе эго, в основе современного модерна лежит как раз идея самоконтроля. И вот эта идея тотального контроля в психоанализе является ведущей. Человек должен самые темные и пылкие желания подвергнуть подробному и беспристрастному исследованию. Фрейдовская практика сугубо рациональна.
Может быть – и Фрейда справедливо в этом упрекают, – что он попытался рационализировать даже те вещи, которые традиционно относятся к сфере возвышенного – сферу религиозную, например. Понятие религии как синдрома обсессии, совокупности обсессий и конвульсий, изложенное в «Тотеме и табу», – это понимание грешит, конечно, не скажу упрощенностью определенной, но оно примитивно очень. Оно, конечно, позволяет многое объяснить. Вернее, оно позволяет объяснить, как устроен ритуал, как устроено строение религиозных обрядов. Но причины их возникновения, их корни это далеко не объясняет.
И вообще, если Фрейда рассматривать беспристрастно, по-фрейдистски рационально, окажется, что его стремление отыскать везде рациональное зерно и подсознательный психоаналитический козырь, – это стремление реальность бесконечно обеднять. Но это нормальное явление модернизма, это стремление все поставить под контроль разума, объяснить происхождение видов естественным отбором, объяснить культурное развитие экономическими причинами. Это три слагаемые модернистского мировоззрения – марксизм, фрейдизм и дарвинизм. Сюда же можно было добавить Ницше, который хоть и не материалист, но, безусловно, модернист в одном отношении: он пытается человека вывести из плена первичных представлений, в том числе религиозных, сделать его и более свободным, и более рациональным.
Мне кажется, что фрейдизм может быть ограничен и несколько примитивен в своих трактовках человеческих поступков и убеждений. И фрейдизм был многократно модернизирован, и Юнг его капитально изменил, и современный фрейдизм продолжает развиваться без Фрейда. Но главное, что любопытно и ценно в Фрейде, – это его писательские способности. Они, в отличие от его научных выводов, никакому сомнению не подвергаются.
Есть три основные качества фрейдистской литературы, фрейдистского писания. Они бесспорны и делают Фрейда одним из величайших писателей своего времени. Во-первых, это точное понимание того, что человек мыслит не на одном уровне. Это есть в его книге «Объяснение шутки»: сам юмор объясняется возможностью восприятия одной и той же ситуации на разных уровнях, с точки зрения разных критериев. Что смешно на уровне повседневном и бытовом, то трагично на уровне метафизическом. Иными словами, конфликт внутренних мировоззрений и порождает юмор. Потому что юмор есть не что иное, как смещение точек зрения.
Фрейдовский главный прием в этой смене точки зрения и заключается. Для Фрейда действительно существуют сознание и подсознание. Иными словами, все, что находится под контролем разума, и все, что до поля этого контроля покамест недотянуто – тайная, внутренняя жизнь. И сама мысль о том, что огромная часть мыслительных процессов нами не контролируется, существует помимо нашей воли, что человек – это не просто эго, но и суперэго (а именно вся его память о традиции, коллективе, предках) и подсознание (то есть огромное поле воспоминаний, то есть неосознаваемых желаний) – это концепция глубоко художественная, прежде всего эстетическая. Потому что она позволяет увидеть повседневность (а у Фрейда есть замечательная книга «Психоанализ обыденной жизни») под несколькими разными, совершенно непредсказуемыми углами. Иными словами, увидеть обыденность как схватку коллективных, навязанных нам представлений и традиций (суперэго), нашей принадлежности к семье, роду, времени, и так далее; подсознательного, то есть подспудных, вытесняемых желаний (о том, что многое вытесняется в сферу подсознания, Фрейд догадался первым). И, разумеется, третий аспект – это небольшое поле сознания, которое мы контролируем.
Я понимаю, что сама теория Фрейда слишком рациональна. Она представляет человека как слишком управляемое существо. Это попытка истолковать все душевные импульсы с одной точки зрения. Она приводит к довольно смешным и странным заблуждениям. Но если взять фрейдистский метод не как метод психоанализа, а как метод литературы, конструирования психологии героя, то он работает замечательно. Ведь если объяснить сумму наших страхов подспудной борьбой (это гениальная догадка!) Эроса с Танатосом… Правда, еще Толстой сказал, что для счастья человеку нужны равные доли счастья и несчастья: нужно столько несчастья, сколько и счастья. Это входит в полноту переживания или, по Веллеру, в эмоциональный диапазон.
У Фрейда в книге «По ту сторону принципа удовольствия» (кстати, великолепной книге, великолепно написанной и очень понятной) высказана и доказана мысль о том, что стремление к росту, развитию, созиданию и любви является у человека лишь частью (и притом не самой значительной) его стремлений. Человеку присуще и стремление к разрушению, и самое главное – да, душа по природе христианка, но человеку в иные моменты присуще желание быть плохим, желание сознательно нарушать собственный кодекс – нравственный, философский, какой угодно. Вот эта разрушительная работа…Я не очень понимаю, почему для человека она так органична и так необходима. Можно ли это объяснить, по Фрейду, только стремлением к смерти, условно говоря? Потому что действительно человек к смерти влечется, она его волнует, как всякая тайна.
Я думаю, здесь проблема в том, что человек действительно – это даже не глобальный ускоритель по Шекли, а глобальный испытатель, ему надо все испытать. Иными словами, равное стремление к созиданию и разрушению (и Фрейд на это намекает) имеет эстетическую природу. Это желание человека все почувствовать, желание расширить свой опыт. И это, конечно, объяснение очень литературное, очень писательское: все понять, все почувствовать, чтобы об этом рассказать. Куприн жалел, что не может быть собакой или беременной женщиной. Он говорил: «Быть собакой, чувствовать ту симфонию запахов, которую чувствует собака; родить, почувствовать радость рождения», – вот это все.
Я думаю, что в основе Танатоса – стремлении человека к смерти и разрушению – лежит мечта о предельном расширении опыта, если угодно. И для Фрейда человек – это самоконтролирующее, самопознающее начало. Человек, если угодно, это разум природы. Разум, с помощью которого она себя осознает.
Конечно, самая известная и самая любимая книга Фрейда – «Толкование сновидений». Разумеется, она шире, чем просто объяснение снов. Это попытка объяснения и феномена творчества в том числе, потому что идеи, которые нам приходят; стихи, догадки, которые мы переживаем, – это тоже в известном смысле сновидения, которые мы смотрим. Надо только быть благодарным сновидцем и отмечать, когда они приходят. Я думаю, Фрейду принадлежит самая гениальная догадка в описании сновидений. Это же, кстати, объясняет природу художественного творчества. Когда Фрейду пришла эта мысль в венском кафе (он был тогда молодой, мало кому известный психиатр), она так его потрясла, что он попросил на скамеечке, на диване, где эта мысль пришла, повесить табличку: «Здесь доктор Фрейд придумал «Толкование сновидений»». Хозяин кафе, естественно, отказался. И тогда Фрейд сказал: «Хорошо, никто не узнает вашего имени, никто не узнает его названия». И теперь, как семь городов за родину Гомеру, семь кафе, ближайших к месту работы Фрейда, к его кабинету, оспаривают звание «Здесь доктор Фрейд придумал «Толкование сновидений»».
Идея ослепительно проста и при этом безумно художественно привлекательна. Первый свой удачный рассказ – «Менуэт на лужайке» – я написал, основываясь на этой идее, но тогда я ее не знал. Для Фрейда сон, который мы помним, не тождественен сну, который мы видим. Именно поэтому Александр Эткинд, изучая сны по Фрейду, огромную долю своего времени посвящал зарисовыванию снов сразу после пробуждения. Только проснулся и зарисовал картинки. Мы видим цепь картинок, а не связный сюжет, его мы выстраиваем задним числом.
Точно так же, как и любое художественное произведение и сон, рассказ начинается с цепочки картинок. А потом мы задним числом достраиваем, анализируем это, додумывая сходство. Кстати говоря, большинство сюжетов Готорна в записных книжках являются записями первых впечатлений, а потом он пытается вдохнуть туда мораль, смысл. А изначально смысла нет. Равным образом, и сновидение – это палимпсест; текст, написанный поверх текст. В хорошем рассказе текст имеет подсознание: в рассказе описывается какое-то событие, но оно описывается зашифрованно, как у Набокова в «Как-то раз в Алеппо». Явно, что герой задушил жену, отсюда ссылки к «Отелло». Но он говорит, что он потерял ее в толпе, что он потерял ее при переезде, она пропала. Иными словами, он выстраивает нарратив поверх нарратива. Вот это и есть палимпсест.
Фрейдовская догадка о том, что мы помним не тот сон, который видели, объясняет и механизм памяти. Можно сделать вероятность из того, что мы вообще не помним свою жизнь. Та жизнь, которую мы помним; автобиография, которую мы рассказываем, есть продукт нашего воздействия. Мы все постыдное вытесняем и стараемся забыть, все лучшее стараемся преувеличить, стараемся выдумать себе несуществующие заслуги, и так далее. Иными словами, человек потому и существует как феномен, что он не видит себя со стороны. Он находится в той точке, откуда его не видно. Почему Мопассан ходил обедать в Эйфелеву башню? Это единственное место Парижа, откуда ее не видно. Правда, это апокриф; приписывается ему такая острота.
Вот Фрейд доказал, что человек – это единственное место, откуда не видно человека. А наше внутреннее восприятие совершенно не совпадает с объективным. И как раз попытки вычленить особенности этого внутреннего восприятия и есть сущность психоанализа. Я уж не говорю о том, что сами сюжеты, сами случаи, излагаемые Фрейдом истории болезни – это безумно увлекательно. Как, например, поразившая меня в свое время история человека-волка. Или мальчик, которого били. Ребенок, у которого сексуальный невроз возник на фоне драмы, пережитой в пять лет.
Конечно, отыскивать корни всего в прошлом, младенчестве и подсознательных воспоминаниях – это путь не всегда плодотворный и довольно искусственный. Но эти опыты, эти попытки вычленить свои самые драматические воспоминания в литературе часто продуктивны сами по себе. Возьмем, например, книгу Зощенко «Перед восходом солнца». Эта книга по природе своей абсолютно фрейдистская и она потому и вызвала такой разгром. Естественно, что Зощенко не называет вещи своими именами, он ссылается на Павлова, а не Фрейда. Там, собственно, он говорит: «Я пытаюсь нащупать оборванные или подсознательные связи в своем уме, я пытаюсь разрушить ложные связи». Это как раз и есть фрейдистский путь – анализ глубоких переживаний детства и юности. Надо сказать, что у Зощенко великолепное чутье на травмы, великолепные примеры травматизированного мировоззрения.
Из этого не получилось спасения. Более того, Зощенко все равно в результате оказался человеком безнадежно сломленным. Но одно несомненно – из этого появилась гениальная литература. Потому что «Перед восходом солнца», как к роману ни относись, но это роман великий.
И еще одна научная и прежде всего литературная заслуга Фрейда. В работе Коршуновой (единственной работе, где Фрейд рассматривается как писатель, наряду со Шницлером) единственной, потому что я не беру сейчас зарубежные тексты: в России о Фрейде-писателе написана одна диссертация, где он рассмотрен как такой двойник Шницлера. И если Шницлер большую часть движений души пытается социально объяснить, то Фрейд, скорее, впадает в биологизм, в биологические объяснения, а социальные недооценивает. Это именно одна из тех причин, по которым фрейдизм в России был прихлопнут после плодотворных 20-х.
Так вот, как раз Фрейд, рассмотренный в книге Коршуновой, Фрейд как писатель интересен прежде всего как открыватель жанра научного романа. Там приводится масса примеров, что литературная составляющая Фрейда, открытие жанра научного романа как-то основано на ситуации в Австро-Венгрии. Я не очень понимаю, каковы были предпосылки появления научного романа в Австро-Венгрии. Ну, наверное, давайте рассуждать так: если ты живешь в гибнущей империи, для тебя естественно как-то эту гибель объяснить, отрефлексировать, а не просто ее фиксировать. Наверное, и Рот с его «Маршем Радецкого» – это научный роман. Наверное, вся поздняя австро-венгерская проза – это проза научная, как Шницлер. Это огромная степень рефлексии.
В сущности, Бергсон, который был французом, а не австро-венгром, тоже создал научную прозу, и получил Нобеля именно за тексты. Но Фрейд обозначает создание нового жанра – это популярная наука, изложенная для пользы европейского невротика, чтобы он мог с помощью этих книг сам проанализировать себя. Я думаю, что создание жанра научного романа – главная потребность нашего времени, именно потому, что время нервное, патологическое во всех отношениях. Одним художественным творчеством или одной политической борьбой здесь не обойдешься. Здесь, вероятно, потребен любой – социальный ли, биологический ли – научный анализ. Необходимо рассматривать все происходящее с точки зрения строгой последовательности, строгой науки.
Фрейд, конечно, мог и должен был получить свою Нобелевскую премию по литературе. Именно потому, что он необычайно увлекательно, подробно, точно, фиксируя малейшие детали, излагает истории психических расстройств. А люди любят почитать про сумасшествия. Сумасшествия для них всегда – это возможность другого мира, другой жизни. «Вариес» называли древние римляне сумасшедших. Это, я помню, мне Полеев рассказывал, один из главных русских фрейдистов. Люди с другой логикой, это всех безумно привлекает. И если посмотреть на Фрейда как на выдающегося знатока чужого безумия, то его описание разных случаев в истории болезни, замечательная работа об истерии, – это не зря вдохновляло такое количество художников. Засурский, наш декан, всегда говорил: два человека повлияли на американский роман ХХ века – Джойс и Фрейд. Джойс создал метод, а Фрейд – научный стиль психоанализа. Фрейд принес в литературу психоанализ и наделил его новым инструментарием. Вот почему я думаю, кстати говоря, что главный жанр нового времени – это роман научный. Не обязательно популяризаторский. Но это роман человека с мировоззрением. Это примерно то, что делал Музиль, другой великий австриец. Роман Музиля «Человек без свойств» тоже научный. Это роман рефлексивный. И я думаю, что сейчас пришло время романов, в которых действительность не столько портретируется, сколько объясняется. Может быть, потому, что мы попали в непонятное, мы попали в непредсказуемое.
Я прекрасно отдаю отчет в том, что любой фрейдист меня унизительно раскритикует, сказав, что я не сообщил ничего нового, а все, что новое, неверно. Нормальный подход российского профессионала. Но я ведь, собственно говоря, не для профессионалов все это рассказываю. Я это рассказываю для людей, которым интересно понять, как будет выглядеть литература нового модерна. А без модерна, без непрерывного объяснения, без самоконтроля, без рацио мы из этой ямы не выберемся. Мы попробовали жить по законам архаики, и это завело нас гораздо глубже в лес, чем мы могли себе представить. Теперь, наконец, Фрейд пускает нам лестницу, и время по ней постепенно подняться.
