Актуальна ли сейчас публикация русского авангарда в Европе и вообще за рубежом? Может ли это изменить образ России?

Да нет, ничего подобного: идеи эмансипации личности, идеи распада традиционной семьи, идеи некоторого экономического детерминизма, идеи предельного рационализма,— все это как раз модернистские идеи. Ленин как раз был чистый модернист. Архаика — это триумф предрассудков и именно культ консервации. Ленин с его совершенно революционными преобразованиями, с его идеями масштабного уничтожения всего старого,— это типичный модернист. Идея модерна — это идея радикального переустройства человека, идея его изначальной неправильности. Это горьковские идеи, гамсуновские, стриндберговские.

Кстати, ведь модерн — не будем этого забывать — то явление в основном северное, и более того,…

Да было это, господи. А Розанов что такое, как не репетиция соцсети? Розанов — первый русский блогер. Да и раньше это было. Афоризмы Ницше — к вопросу об этом, это Штирнер, Витгенштейн. Вот «Логико-философский трактат» — это что, не твиттер? Это такое ницшеанство на новом уровне. Афоризмы Ницше — это и есть твиттер, и многие его тексты написаны вполне твиттерно. Это не новый вид литературы, поверьте. Просто афористичности присуще такое отсутствие целостности, амбивалентность, политолковательность. Ведь Ницше можно растолковать и так и сяк, и абсолютно противоположным образом. И это, к сожалению, минус.

Не стал бы я объяснять это какими-то гуманитарными соображениями, которых у Сталина не было. Сталин был антисемит, Эренбурга он не любил, хотя и высоко ценил роман «Буря» (именно потому, что роман «Буря» выражал любимую Сталиным идею – то, что мы антропологически новый тип человека; Европа не выдержала, а мы выдержали Вторую мировую). Но при этом он, конечно, Эренбурга не любил, и Эренбург был для него классово чужой. Просто Сталин был прагматик, и он понимал, что Эренбург был ему нужен. Он нужен был ему как публицист во время войны. После войны он перестал быть ему нужен, и срочно появилась заметка «Товарищ Эренбург упрощает». Потому что Эренбург продолжал ненавидеть Германию, а надо было уже…

Я как раз делал доклад о поэтике сновидения на симпозиуме «Страх и муза», для конгрессеа по Мандельштаму. в нем я говорил вот о чем: точнее всех поэтический метод Мандельштама определил Блок, сказавший, что это «сны, лежащие в области искусства только». Это действительно поэтика сна. Но не хотелось бы здесь впадать в такое романтическое бла-бла-бла, говоря о прелести сновидения. Лучшие зрелые стихи Мандельштама — это сны, увиденные по мотивам мировой культуры. «Ламарк» — страшный сон, в котором герой путешествует по схеме Ламарка, увидев ее в реальности, и видит сон, как мы прошли разряды насекомых с наливными рюмочками глаз. Это, конечно, страшный сон — «у кого зеленая могила, красное дыханье,…

Нет, во-первых, Пушкин не просто трехмерен — Пушкин весьма многомерен. И уж, конечно, многомернее Байрона.

Говорю так не из борьбы с проклятым космополитизмом, не из национальной гордости, а потому что Пушкин жил в более сложной, на мой взгляд, в более интересной обстановке, в более мистической стране. Всё-таки жил позже, больше видел.

Байрон застал самое начало 1820-х. Он не видел по-настоящему Европы, охваченной французскими волнениями, русской реакцией, не застал настоящего бурного развития Штатов, которые дали возможность Пушкину написать блистательную пророческую статью. Байрон раньше умер. Да и вообще он был старше Китса, консервативнее Китса.

Конечно,…

Я бы первым среди них всё-таки назвал, конечно, Случевского как наиболее значительное явление — подчеркиваю, наиболее значительное явление — в поэзии конца века.

Понимаете, это тоже вопрос довольно непростой. Потому что в это время существовал Иннокентий Анненский — поэт, безусловно, гениальный, из которого вышла вся русская поэзия XX столетия. В нем есть всё. Как говорила Ахматова, «в нем есть даже Хлебников», цитируя некоторые его почти заумные стихи. Был Фофанов, был Надсон, был упомянутый Случевский, был поздний Фет. Были большие поэты — безусловно, большие — которым эта сугубо прозаическая, зловонная, страшно пошлая эпоха не дала развернуться и осуществится.

О…

Думаю, что очень сильно. Владимир Маяковский вообще был впечатлительный человек и с колоссальной легкостью подпадал под влияние, как на него, в свое время повлияли Семён Надсон и Николай Некрасов, допустим, как потом на него повлиял Саша Черный — такая генеральная репетиция поэта этого склада, и он Сашу Черного наизусть знал, огромными кусками постоянно цитировал. Я так думаю, что Владимир Маяковский — это скрещенное влияние двух авторов: Саши Черного и Уолта Уитмена. Саша Черный — на уровне тематическом, на уровне презрения к человечеству, а Уолт Уитмен — на уровне формальном. На драматургию его в наибольшей степени повлиял Леонид Андреев, конкретно, я думаю, «Царь голод». Прочтите сначала…

У вас, понимаете, какое-то, Шувалов дорогой, какое-то у вас странное представление об эзотерике. Если говорить об эзотерической литературе, то я в разное время, еще в эпоху бледных ксероксов, читал всякого рода «Тайную доктрину». Елена Блаватская на меня впечатления не произвела, Николай и Елена Рейрих произвели впечатление однозначно плохое, такая дурная напыщенность. Тексты русских масонов, опубликованные Андреем Никитиным, скорее, мне понравились, показались какими-то беспомощными. Я имею в виду дело ленинградских розенкрейцеров и их же сказки, их фантастика, их же «Верхние ионы», это все напечатано. Естественно, эзотерической литературой я считаю Даниила Андреева, который на…

Конечно, а как же? Мы тоже с детьми — у меня же зарубежка — спорим, именно спорим ожесточенно о том, был ли романтизм предшественником фашизма. И они говорят: «Как же, ну как же из романтизма получился фашизм?» Я говорю: «На фигуре Ницше, на переломной, конечно». Но романтики — это и есть наследники и отрицатели идеи просвещения. Идея сверхчеловека, покоряющего массы,— это и есть идея Наполеона. Конечно, Наполеон был для Байрона, не скажу, героем, но одной из важнейших фигур, с которой, конечно, он себя соотносил и о которой он думал. И для Пушкина это совершенно естественно. Я думаю, что только Гофман был свободен от этого гипноза, и то не до конца. Для романтика Наполеон… для Бетховена, в частности,…

В «Крейцеровой сонате» эта мысль есть безусловно. Женщина является сексуальной рабой мужчины. Отмените сексуальное рабство, и меньше будет истерии. Потому что он доказывает, что у истерии чаще всего физиологические причины. Конечно, Толстой Фрейда не читал, и в лучшем случае, слышал. Да и не стал бы он, я думаю, все это читать, числя по разряду всякой гадостью. Но то, что сексуальное рабство провоцирует истерию,— он абсолютно прав, и он об этом пишет напрямую. У животных, говорит он, и то размножение возможно один месяц в году, а мы занимаемся этим, развратники, постоянно.

Поговорим еще об «Анне Карениной», потому что смысл «Крейцеровой сонаты», он довольно прост и, я бы рискнул сказать,…