Я как раз делал доклад о поэтике сновидения на симпозиуме «Страх и муза», для конгрессеа по Мандельштаму. в нем я говорил вот о чем: точнее всех поэтический метод Мандельштама определил Блок, сказавший, что это «сны, лежащие в области искусства только». Это действительно поэтика сна. Но не хотелось бы здесь впадать в такое романтическое бла-бла-бла, говоря о прелести сновидения. Лучшие зрелые стихи Мандельштама — это сны, увиденные по мотивам мировой культуры. «Ламарк» — страшный сон, в котором герой путешествует по схеме Ламарка, увидев ее в реальности, и видит сон, как мы прошли разряды насекомых с наливными рюмочками глаз. Это, конечно, страшный сон — «у кого зеленая могила, красное дыханье, гибкий смех». Так мне видится иррациональные образы.
Наиболее точно, как всегда, этот метод раскрыт в прозе Мандельштама, потому что «Египетская марка» — гениальная, на мой взгляд, проза — это именно проза, написанная на полях романа. Романа нет, он угадывается по маргиналиям, которые есть в этой прозе. Сюжет прослеживается, точно так же, как у Улитина, например, ход мысли, всегда восстановимый, прослеживается по случайным обмолвкам, словечкам, возникающим на бумаге. Человек о чем-то думает и сам с собой разговаривает вслух. Это автоматическое письмо, безусловно, но сюжет мысли проследить можно.
Это сон, увиденный о главной теме размышления. Такой сон — стихотворение Мандельштама «Турчанка»: в нем он видит сон явно по мотивам стихотворения Гумилева «Константинополь». Отсюда и «не звучит утопленница-речь». Рифма и ритмика («речь — плеч») взята из блоковской «Королевны», отзвуки которой очень слышны в стихотворении, но сама тема — это, конечно, «Константинополь»:
Сегодня ночью, на дно залива
Швырнут неверную жену,
Жену, что слишком была красива
И походила на луну.
Отсюда — «не серчай, турчанка дорогая: я с тобой в глухой мешок сошьюсь». Вообще турецкие сны Мандельштама — это всегда сны о несвободе. Вот самое мое любимое:
Бежит волна, волной волне хребет ломая,
кидаясь на луну в невольничьей тоске…
Это константинопольские, стамбульские пейзажи, страшные сны о несвободе. «Быть может, мы — Айя-София с бесчисленным множеством глаз». Ведь Айя-София — это мы, мы — константинопольская церковь, превращенная в мечеть. Мы — Айя-София в том смысле, что мы — палимпсест. Мы текст, написанный поверх другого текста. Сон — это всегда палимпсест. Вот об этом я и хотел говорить; Сон — это всегда текст поверх текста. Почему? Потому что у Фрейда в «Толковании сновидений» сказано: «Пересказывая сон, мы почти всегда подменяем его содержание». Мы увидели во сне не то, что помним. Мы объясняем сон задним числом, вчитывая туда дневную логику. Но в ночной логике все происходило иначе, поэтому единственный способ запечатлеть сон — это зарисовать его картинки сразу по пробуждении.
Гениальная мысль Фрейда, пришедшая ему (он так был поражен, что распорядился прикрепить в кафе табличку «Здесь Фрейд понял механизм сновидений», но хозяин кафе отказался это сделать), — вот здесь как раз самая точная идея. Мы, как и Мандельштам в своих лучших стихах, пересказываем дневной сюжет, а ночной видим обрывками. Как, например, в стихотворении «Цыганка», причем это всегда сон о женской жертвенности. Что «Цыганка», что «Турчанка» — это сон больной совести о том, что из-за нас гибнет женщина. Кстати говоря, «Сегодня ночью не солгу», замечательная работа Ирины Сурат об этом стихотворении как раз вскрывает эти семиотические мотивы через известную статью Лотмана «Сон как семотическое окно». Это проекция сна о том, как происходит некое вязкое, болезненное и нежелательное действо, где чай с солью — это замена чая с сахаром. «Дугой пошли через окно на двор горбатый» — потому что не через дверь. То есть это перверсивная картина этой реальности. «По пояс в тающем снегу» — сама вязкость этой сцены, напоминающей сон пушкинской Татьяны, — это сон о пушкинской балладе «Жених». И кончается он таким разочарованным пробуждением: во сне было страшно, но интересно, а наяву «хоть даром, скука разливает». Поэтика дурного сна у Мандельштама предполагает то, что сон всегда интереснее. А пробуждение хоть и спасительно, но оно скучно. «Теплеют медленно ладони», но впереди — длинный пустой день, вот что важно.
