Случевский, Фофанов, Льдов — это явно поэты второго ряда, как такой инструментарий поиска нового языка. И, конечно, Мандельштам не состоялся бы без Случевского, и Анненский, я думаю, тоже. Это корявая поэзия, но в этом звучании, как он сам говорил, «ржавых, дребезжащих струн» есть какая-то удивительная правда. Вот его стихотворение «Коллежские асессоры» — один из источников лирики Мандельштама и его «Стихов о неизвестном солдате». В любом случае, размеры, темы и, что называется, семантический ореол здесь совершенно несомненны.
Случевский — поэт трудный для чтения, замечательный прозаик, кстати. Поэт, все-таки, определяется качеством его прозы. Глубокий, трагический, несчастный человек. Очень долго проживший, лучшие стихи, кстати, написавший в старости. Вот я составлял книгу «Три возраста русской музы» и там как раз много довольно стихов Случевского. Жемчужников, Вяземский, Случевский, которые в старости написали самые желчные, пронзительные и мучительные стихи,— они готовили, конечно, революцию русского Серебряного века.
Всегда интересно увидеть, как модернистская революция готовится в текстах авторов второго ряда. Вот для понимания этого феномена очень много сделал Тынянов. Он показал, как революция русского поэтического стиха готовилась в архаических вроде бы, с виду графоманских мистериях Кюхельбекера. Он первым разобрал эти рукописи, первым их напечатал, и первый увидел там корни литературной революции. Среди поэтов второго ряда, может быть, среди семидесятников, готовился такой срыв метафорической такой, иронической поэзии 80-х и 90-х. В поэзии таких тихих, потаенных авангардистов типа Геннадия Гора, готовился поэтический взрыв 60-х.
То есть модернистские явления, явления революционные, приходят через второй ряд, то, что кажется графоманией: язык обэриутов пришел через Хлебникова, и так далее. То есть то, что считается графоманией, как долгое время считался графоманией Случевский, на самом деле закладывает какие-то новые поэтические интонации, новые возможности речи. Ну а потом, его просто полезно читать. Знаете, это как проза Константина Леонтьева, который мне кажется человек чудовищных убеждений, но прозаик он парадоксальным образом сильный. Вот это подпольное существование и долгое одиночество и маргинальность такая (у Леонтьева, она обусловлена наклонностями специфическими, он боролся с ними). Я думаю, что вот в этих маргиналиях оттачивается язык будущего. То, что сегодня выглядит маргинальным, не станет завтрашней классикой, нет. Но это будет какой-то язык эпохи.
Может быть, действительно, сегодняшний взлет таких ура-патриотических и даже откровенно нацистских сочинений был подготовлен таким долгим и тихим реваншем неоромантиков, как об этом писал Кирилл Анкудинов, точнее, как он о них писал, этой мысли у него нет, это моя интерпретация. Неоромантизм вообще опасная штука. «Романтизм вообще надо уничтожить» — говаривала Лидия Яковлевна Гинзбург. Боюсь, что какие-то маргинальные течения 70-90-х подготовили сегодняшний реванш неоконсерватизма и с уклоном в полный обскурантизм. Потому что это само по себе явление маргинальное. Ну ничего не поделаешь, движение маргиналов в центр, по мысли Шкловского, это и есть суть истории и литература.
