Нет, во-первых, Пушкин не просто трехмерен — Пушкин весьма многомерен. И уж, конечно, многомернее Байрона.
Говорю так не из борьбы с проклятым космополитизмом, не из национальной гордости, а потому что Пушкин жил в более сложной, на мой взгляд, в более интересной обстановке, в более мистической стране. Всё-таки жил позже, больше видел.
Байрон застал самое начало 1820-х. Он не видел по-настоящему Европы, охваченной французскими волнениями, русской реакцией, не застал настоящего бурного развития Штатов, которые дали возможность Пушкину написать блистательную пророческую статью. Байрон раньше умер. Да и вообще он был старше Китса, консервативнее Китса.
Конечно, Китс, если бы он прожил не лермонтовские 20 с небольшим, а хотя бы 40, думаю, заткнул бы за пояс всю английскую поэзию, всю англоязычную. Я думаю, что Китс по мере одаренности, по мере масштабности, оригинальности, многожанровости, дерзновения сопоставим только с Браунингом. И то Браунинг настолько труден для чтения, настолько метафизичен и часто выглядит, по крайней мере, запутанным…
Вот я поставил себе как-то задачу перевести «Сорделло», и всё у меня нет времени довести этот замысел до хоть какого-то завершения, потому что это требует огромного времени. И самое главное, непонятно, стоит ли того результат. Китсовская знаменитая метафизическая неясность — ничто по сравнению с браунинговской, у которого вообще такие путанные, такие казуистические нагромождения словес, что иногда возникает чувство какого-то полного тупика, когда ты им занимаешься.
Но, тем не менее, сюжеты Браунинга, его романы в стихах (очень сильно, кстати, повлиявшие на Бродского «Посвящается Ялте» — на эту идею рассказывания истории с разных углов), его белый пятистопный ямб, да и, собственно, его лирические стихи — это, по-моему, гениально. Вот Китс был ближайшим к уровню Браунинга, кто мог бы показать такое разнообразие.
Шелли был, конечно, я думаю, формально и изобретательнее Байрона, и в каком-то смысле музыкальнее. Байрон действительно очень рациональный поэт. В том смысле, что оптимальным жанром для него был именно роман в стихах, и наибольших высот (как и наибольших длиннот, увы) достигает он в «Дон Гуане». «Мистерии» его кажутся мне совершенно неубедительными, путанными и, главное, какими-то очень инфантильными. Он очень силен как лирический поэт — лирический, философский, метафизический. Но, конечно, и Шелли, и Китс имеют то безусловное преимущество, что они младше, и развивались они, мне кажется, быстрее.
А насчет двухмерности и трехмерности — понимаете, это разный темперамент. Байрона нельзя назвать 100% романтическим поэтом. Как раз Байрон — это в известном смысле антиромантик, критик романтизма. Ну что, мы будем утверждать, что Гете романтик? Байрон — фигура того же класса и того же масштаба. Гете свой романтизм преодолел очень рано. Байрон попрощался с Наполеоном в 1815 году очень убедительно.
Романтизм — это тоже болезнь. Конечно, более высокая, говоря по-пастернаковски, но как фашизм — болезнь нации, так романтизм — болезни литературы с ее культом иррациональности, культом, говоря по-кантовски, отрицательного наслаждения. Это, конечно, такая подростковая, довольно страшная патология.
Именно через Ницше романтизм переродился в этот культ силы и власти. Хотя Ницше гораздо серьезнее всех, кто его трактовал в XX веке, и гораздо глубже, но, тем не менее, ницшеанский романтизм — это довольно опасная штука. И довольно смешная при этом.
