Почему грустные стихи о родине считаются более искренними, нежели задорные? Можно ли назвать это спецификой русской поэзии?

Совершенно очевидно, что если существует такая полемика между людьми, идущими на восток учить и людьми, идущими на восток учиться, то совершенно очевидно сейчас, мне кажется, что киплинговская идея временно проиграла. Идея робинзонады, идея робинзона, который цивилизует дикий мир; идея Маугли, который приносит в джунгли человеческий закон, она проиграла хотя бы потому что ходом вещей — так всегда получается — любой маугли становится диким зверенышем, а не человеческим детенышем. Ни один ребенок-маугли, воспитанный зверями, не сохранил человеческих черт. И здесь, видимо, жестокое разочарование в идее Киплинга, что можно прийти и послать на службу дикарям, полудетям, а может быть, чертям…

Я часто читаю эти мысли: «мой читатель уехал», «мой читатель вымер», но причина здесь совершенно другая. Видите, какая вещь? По моим убеждениям, чеховский художник вообще исходит из очень важной чеховской мысли — из апологии праздности. Русская литература ненавидит труд. Труд — это грех, это первородное проклятие человека. Еще Толстой в известной полемике против Золя, против его романа «Труд», говорит о том, что Запад принимает труд за средство спасения души. А ведь работа на самом деле — это самогипноз, это способ себя заглушить, это субститут настоящего труда, потому что настоящая работа происходит над собственной душой. Это как моя любимая цитата из Марины Цветаевой, из письма Борису…

Видите ли, сравнивать Пушкина с Байроном не совсем корректно хотя бы потому, что одного мы читаем по-русски, а второго по-английски. И оценить их может только такой амбидекстер, если угодно — человек, который двумя языками владеет как двумя руками, одинаково свободно и обаятельно. Я таких людей видел очень мало.

Байрон безусловно великий поэт, создатель некоторых жанров. Пушкин его, конечно, перерос — но ведь и Байрон перерос романтизм. «Дон Жуан» («Дон Гуан») — это уже совершенно не романтическая поэма. Роман в стихах. Да в общем, уже и «Чайльд-Гарольд» — такое прощание с байронизмом.

Что же касается того, кто из них значительнее как поэт… В свое время Пушкин говорил, что высшая…

Знаете, трудно сегодня назвать столь масштабного скептика, столь масштабного социального критика, как Шоу. Причем критика цивилизации западной и скептика в отношении цивилизации восточной. Не знаю, откуда он мог бы прийти. Боюсь, что никто из сегодняшних критиков запада не обладает ни его талантом, ни его эрудицией. Боюсь, что традиция утрачена. Я больше вам скажу: у меня есть сильное подозрение великой европейской мысли модерновой эпохи, традиция этак от 1910-х до 1950-х годов претерпела во время двух мировых войн слишком серьезный урон. Боюсь, что правдива эта мысль, что «кто не жил в Австро-Венгрии, тот не жил в Европе». Боюсь, что, к сожалению, деградация всех институтов, всех…

Шелли – безусловно. Наверное, похожа и байроновская биография. Вот биография Браунинга не похожа совсем. Но Браунинг же, строго говоря, не романтик. Вордсворт, Кольридж – я не знаю, в какой степени их можно назвать романтиками. Вот Китса – можно, и такая судьба безумная. Шелли  – можно, да. Теннеси Уильямса можно, автора лучшей пьесы о Байроне и Шелли.

Можно процитировать слова Жолковского: «Кому интересно, тому не скучно». Это по-моему, Мазель говорил, его отец, замечательный музыковед. Кому интересно, тому не скучно. Действительно, есть такие тексты, которые рассчитаны на продвинутого читателя, интересующего этой сферой. Браунинг не скучный, особенно если вы интересуетесь проблемой поэтического нарратива, как сделать чтение стихов увлекательным, сюжетным, провокативным в известном смысле.

Нет, во-первых, Пушкин не просто трехмерен — Пушкин весьма многомерен. И уж, конечно, многомернее Байрона.

Говорю так не из борьбы с проклятым космополитизмом, не из национальной гордости, а потому что Пушкин жил в более сложной, на мой взгляд, в более интересной обстановке, в более мистической стране. Всё-таки жил позже, больше видел.

Байрон застал самое начало 1820-х. Он не видел по-настоящему Европы, охваченной французскими волнениями, русской реакцией, не застал настоящего бурного развития Штатов, которые дали возможность Пушкину написать блистательную пророческую статью. Байрон раньше умер. Да и вообще он был старше Китса, консервативнее Китса.

Конечно,…

Я не говорил, что это литература, мачистская в чистом виде. Но это литература мужских добродетелей, военная литература, которой очень много у Редьярда Киплинга, которая преобладает у Эрнеста Хемингуэя, у братьев Стругацких — в меньшей степени, но тоже культ действия, решительности, отваги — это литература очень мужская и, более того, она всегда происходит на войне. «Парень из преисподней» — это во многом автопортрет, как там ни ужасно, но они ощущали себя гаями, которых никогда не приманит светлый мир будущего. Которые никогда, как Банев, не расхотят вернуться. Мачистская литература в чистом виде невыносима, а там, где эти мужские добродетели выступают важной частью морального кодекса, это…

Ну, самый наглядный пример — это Лермонтов и Киплинг, которые, не будучи гибридными авторами, простите за выражение, и будучи метисами, испытали сильнейшее влияние Востока. У меня в новой книжке «Внеклассное чтение» есть сравнение Киплинга и Лермонтова: Киплинг идет на Восток учить, а Лермонтов — учиться. Но оба испытали сильнейшее влияние Востока, мусульманского и индуистского. Надо сказать, что Киплинг вынес с Востока глубокую веру в предназначение белых и в их бремя, а Лермонтов вынес фатализм и глубокий скепсис относительно белой Европы, относительно белой расы, и отсюда его «Умирающий гладиатор». Это как бы умирающий Рим, который несет свои ценности на Восток, но в стихотворении «Спор»…