Перенял ли кто-то из современных авторов традиции и идеи Бернарда Шоу?

Я много раз писал о том, что хорош не тот детектив, где автор ищет убийцу, потому что убийцу-то он знает, а тот, где он ищет бога. Наверное, «Преступление Гэбриэла Гэйла» или «Невидимка» Честертона. Все-таки не зря Набоков любил этого писателя. Из детективов Агаты Кристи я предпочитаю «Убийство в Восточном экспрессе» и «Убийство Роджера Экройда». «Десять негритят» — это хороший уровень. Кстати, я не рекомендую книги Кристи и Честертона для изучения языка, потому что все-таки они слишком сложны и путаны с детективной интригой. Тогда читайте Конан Дойла.

Мне атмосферно очень нравятся, конечно, «Пять зернышек апельсина» и «Пляшущие человечки». Именно потому, что страшно не тогда, когда…

Совершенно очевидно, что если существует такая полемика между людьми, идущими на восток учить и людьми, идущими на восток учиться, то совершенно очевидно сейчас, мне кажется, что киплинговская идея временно проиграла. Идея робинзонады, идея робинзона, который цивилизует дикий мир; идея Маугли, который приносит в джунгли человеческий закон, она проиграла хотя бы потому что ходом вещей — так всегда получается — любой маугли становится диким зверенышем, а не человеческим детенышем. Ни один ребенок-маугли, воспитанный зверями, не сохранил человеческих черт. И здесь, видимо, жестокое разочарование в идее Киплинга, что можно прийти и послать на службу дикарям, полудетям, а может быть, чертям…

Понимаете, он хороший человек, но немножко слишком здоровый, во-первых, а во-вторых, его сказки мне представляются немножко оккультными. Мы с Натальей Трауберг сходным образом на это смотрели. Понимаете, это немножко плюшевое такое. Нет в нем трагедии честертонианской. Мне Льюис кажется слишком, что ли, довольным, слишком здоровым. И при этом, действительно, его сказки несут на себе какой-то дурной отпечаток оккультизма. Не понимаю, не могу этого сформулировать. Может быть, потому, что они слишком волшебные. Может быть, потому что там человек и его трагедия, его ответственность играют не такую большую роль, как магия, волшебство, мистика… Не знаю. Чем-то Льюис мне далек. При том, что я…

Ну конечно, может! На какой-то момент, естественно, может. В этом и ужас, понимаете? А иначе бы в чем ее опасность? И такие люди, как Милдред, такие женщины, как Милдред, на короткое время способны дать, даже в общем независимо от их истинного состояния, от их истинного интеллекта, интеллекта, как правило, довольно ничтожного, способны дать очень сильные чувства. И грех себя цитировать, конечно, мне лет было, наверное, семнадцать, когда я это написал:

Когда, низведены ничтожеством до свиты,
Надеясь ни на что, в томлении пустом,
Пьяны, унижены, растоптаны, разбиты,
Мы были так собой, как никогда потом.

Дело в том, что вот моя первая любовь, такая первая…

Тут вы его называете «гениальным писателем». Я так не чувствую. Он первоклассный сказочник, конечно. «Развод рая и ада», «Письма Баламута» – хорошая богословская литература. Но, грех сказать, она производит на меня далеко не такое впечатление, как богоискательская проза Честертона, как его богословие. Честертон – более темпераментный, более свежий, у него какие-то краски английского рождества, ягоды остролиста. А Клайв Льюис, мне кажется, немножко оккультен. А главное, он немножко слишком для меня восточен (объяснить точнее я не могу), слишком он умудрен, не  так динамичен, как Честертон. И потом, для меня писатель определяется его изобразительной мощью. В этом плане и Толкиен, и…

Друг мой, в покорении моэмовской Милдред может быть только одно спасение — бежать куда глаза глядят, бежать как можно дальше.

Вы мне можете на это возразить, что вы ее любите. В данном случае под любовью скорее следует понимать некоторое физиологическое тяготение, потому что Милдред бывает очаровательна. Но тогда, согласно совету Валерия Попова, надо уметь взять от жизни любимые наслаждения и любимые страдания. Можно ограничиться довольно поверхностным общением, но никаким образом не сближаться. Не ставить души.

Все они хороши
Погулять по парку,
Но не ставлю души
Я на эту карту,

— писал поэт.

У меня есть такое действительно стойкое…

Ну как сказать «литературные мемуары»? Если понимать как литературными именно мемуарами узкий план воспоминаний о литературе (то, что называется «литературно-житейские воспоминания), то из русских, наверное, прежде всего Панаеву, «Современников» Чуковского – это вообще замечательная книга, не только как мемуары, но еще и как критическая работа. Вообще же, моя любимая мемуарная книга – это пять томов Фрэнка Харриса (они довольно компактно изданы в одном), «My life and love». Это долгое время запрещенная в Штатах, но поразительная по откровенности книга. 

То есть невозможно себе представить, что это написано в конце 20-х. Это мемуары прежде всего эротического плана, потому…

У меня было такое впечатление от этого романа, что это такой ответ на «Конец главы» Голсуорси. Роман о Второй мировой войне, главный герой – летчик, по-моему, что ли. Это попытка ответить на «Цветок в пустыне» Голсуорси, где задается вопрос: «Вот мы, носители старой традиции, мы отмираем и это понимаем. Но ведь на смену нам приходят те, кто еще хуже. Потому что никакие перемены не улучшают мир и не меняют человека. В чем же правда – в фашизме или коммунизме, которые приходят на смену ограниченной аристократии?» Или, может быть, правда в религии? Но не случайно Дезерт «пустыня» там главный герой, который принял ислам под давлением, исполняя пустую формальность. У Голсуорси все это подробно…

Да нет никакой специфики. Просто мы либо имеем любовь к родине – сострадательную, грустную, потому что родина у нас не очень веселая, либо мы имеем какой-то барабанный бой. Родину можно любить как Китс, а можно – как Киплинг. Это разные варианты. Лучше всего ее любить, как Браунинг, мой любимый британский поэт.

Мне кажется, когда вы говорите о любви к родине, естественно, чтобы эта любовь была сострадательной, милосердной, умиленной. Но я бы не хотел, чтобы это была любовь барабанная, такая марширующая. Это не любовь никакая.

Дело в том, что говорить о родине с чувством внешней угрозы и ненависти к окружению, – нет, это не разговор о родине, это стыд. А говорить о более высоких и…

Слушать точно не стоит, его надо читать, причем читать вдумчиво. Слушать можно более короткие вещи Моэма – такие, как «Пироги и пиво» или «На китайской ширме», да даже «Луну и грош», хотя лучше прочесть, и не один раз. 

Но «Бремя» – это огромный роман с большим количеством линий, с точными и глубокими афоризмами, которые надо читать очень вдумчиво. Я люблю этот роман, и образ Милдред Роджерс кажется мне убедительным. Настолько убедительным, что одна моя девушка, долго любимая, но очень легкая на измену, когда прочитала «Бремя», сказала: «Ну это прямо обо мне». Далеко же заходи самокритика у человека, если он способен узнать себя в этой отталкивающей героине – бледно-зеленом…