Если вы его недавно для себя открыли, то вам лучше всего прочесть «Марио и волшебника». Я очень хорошо помню, как Лена Иваницкая мне, тогда не читавшему этого рассказа, пересказывала его. Я как раз ждал Ирку из роддома, и мы ночью у меня сидели. Иваницкая помогала мне убраться в комнате, всё подготовить к приезду Ирки и Андрюши. Вот мы сидели и чай пили, и она мне рассказывала сюжет «Марио и фокусника». И, как всегда в таких пересказах, это было лучше, чем когда я его прочёл. «Марио и фокусник» — это гениальная вещь! Вот я вам её рекомендую.

А для людей, которые уже более или менее начитаны в Томасе Манне — ну, наверное, «Волшебная гора». Будет скучно, но ничего, расчитаетесь ко второму тому, к дуэли…

Да и не только в Гете. Я думаю, что она есть и в Шиллере, как это ни ужасно. И она есть и в Гофмане. Ну, в Гофмане это есть, скорее… это осознается как опасность. Потому что Гофман — он уж совсем не оттуда, он совсем в немецкой традиции — чужеродное явление: такое не то американское, не то французское, странное какое-то. Поэтому у Гофмана разве что в «Коте Мурре» есть этот торжествующий филистер. А так-то вообще-то ростки фашизма есть уже и в «Песне о Нибелунгах», что в фильме «Нибелунги», по-моему, явлено с поразительной точностью. У Хафнера есть такая мысль, что «вот, когда вы хороните немецкую культуру, вы поступаете по заветам Гитлера. Потому что на самом деле Гитлер — явление глубоко антинемецкое,…

Так, скорее, можно прочесть самоубийство Нафты в дуэли с Сеттембрини в «Волшебной горе». Сеттембрини вообще, мне кажется, очень неубедительное противопоставление Нафте. Нафта может покончить только с собой. В принципе, это применительно к любым последовательным злобным персонажам и системам относится. Что же касается «Марио и волшебника», то это, как мне кажется, рассказ о другом — о гипнотической сути, о гипнотической природе фашизма и о бунте именно простой души, которая этому гипнозу отказалась подчиняться. Я не думаю, что фокусник Чиполла сознательно провоцирует Марио на убийство: он, мне кажется, не верит в способность Марио выстрелить. Он упивается властью над его душой, и это, до…

Нет, он, конечно, не ценнее, потому что «нельзя воспитывать щенков посредством драки и пинков»,— сказал Сергей Михалков, но я все-таки думаю, что благотворность умных эпох не следует недооценивать. В свое время Томас Манн в любимом моем произведении «Роман одного романа», я сейчас ссылаюсь на эту цитату, говорит, что времена абсолютного зла, как например, фашизм, нравственно благотворны, они позволяют определиться. Вот больные времена определиться не позволяют, но когда перед тобой бесспорное, абсолютное зло, на фоне которого даже Сталин добро — помните, говорил Черчилль, что «против такого ада, как Гитлер, я буду на стороне Сталина; более того, если против Гитлера будет…

Произведения я вам такого не назову, но «Рассуждения аполитичного» Томаса Манна — это книга ницшеанца и в некотором отношении романтика, и в этой книге проследить генезис фашизма проще всего. Слава богу, что Томас Манн благополучно это заблуждение преодолел. Связь романтизма и фашизма наиболее наглядно показана в «Волшебной горе»: иезуит Нафта высказывает там очень многие романтические взгляды. Наверное, у Шпенглера можно найти очень многие корни фашизма и последствия романтизма. Противопоставление культуры и цивилизации, безусловно, романтическое по своей природе. То колено, тот сустав, где романтизм соединяется с фашизмом, проще всего обнаружить у Ницше, потому что… Я прекрасно…

Из всех последней трилогии Нагибина – «Дафнис и Хлоя», «Встань и иди» и «Золотая теща»… Так вот, из всего этого я больше всего ценю «Дафниса и Хлою» – мне кажется, это история его отношений с Машей Асмус, которая там названа Дашей. Это потрясающая история, потрясающая повесть, написанная на пределе исповедальности. Кстати, это лучшее, что написано на русском языке об эротике, мне кажется.  Еще к этому примыкает ранняя сравнительно вещь «В те юные годы»  про Оську Роскина. Все, что сказано об этой прекрасной, удивительной генерации, об этом поколении русских модернистов 40-го года, это поколение ифлийское вообще самое интересное. И для этой молодежи любовь (даже физическая) была…

У порядочного человека может же быть сифилис? Наверное, да, может. Это болезнь духа, которая проходит, она излечима. Смерть — профессиональная болезнь человека, как сказал один мудрый автор, да чего там говорить, Лимонов это сказал. Как обугленная пыль в легких — это профессиональная болезнь шахтера. Точно так же у человеческого духа есть свои профессиональные болезни. Видимо, на пути формирования, скажем, Томаса Манна период агрессивного национализма был неизбежен. Вот вам, пожалуйста, его работы 1914-1918 годов, которые суммировались в «Рассуждениях аполитичного»,— книгу, о которой Михаил Успенский справедливо говорил, что «такими страницами Геббельс бы обрыдался от…

Я тоже его люблю. Мне кажется, что из всех романов Манна он самый легкий и в каком-то смысле самый веселый. Да, наверное, есть, безусловно. Но в принципе, этот роман все-таки несколько об ином; роман, сделанный в поэтике Средневековья. Понимаете, для того чтобы «Избранника» внятно анализировать, мне бы следовало его перечесть, вероятно. Мне казалось, что это такой «Анти-Фаустус», как бы ответ самому себе. Если «Доктор Фаустус» — это был чрезвычайно пессимистический вывод о человеческой природе, то «Избранник» — это попытка написать «Анти-Фауста», написать другой, возможный вариант человека, который не дьяволу предается, а в конце концов достигает бога. Не через падение, конечно.

Видите, я не думаю, что это было следствием ошибки. Я не думаю, что это было его, так сказать, аскезой. Ашенбах действительно умер от того, что полюбил. Это естественное дело, это очень понятно. Но я бы не стал называть это ошибкой, или исправлением ошибки, просто по Томасу Манну высшая точка жизни — это смерть. Потому и новелла, хотя это, конечно, маленький роман, называется «Смерть в Венеции». Потому что человек достиг вершины. Помните, там последняя фраза: «И мир с благоговением принял весть о его смерти». Его смерть от любви стала его высшим творческим актом. Мне кажется, именно таким образом и Висконти трактует в фильме, в невыносимо занудном фильме, который я с большим трудом досмотрел до конца.…

Да все практически. Ну, вот мне писали, что «Нафта ставит грандиозный эксперимент, ждет, пока Бог его остановит,— да, наверное,— и при этом олицетворяет сатанинскую гордыню. Фауст же, наоборот, даст Мефистофелю одержать верх…» Нет, у Фауста другая совершенно проблема. В Фаусте нет сатанинской гордыни, в Фаусте есть страсть к познанию.

Фаустианская линия, от трикстерской, от гамлетовской отличается прежде всего по одному очень важному параметру: Фауст профессионал, это мастер, это доктор (ну, точно так же, как Мастер у Булгакова), он meister, у него есть свое дело. И вот это мастерство, вот этот культ профессии его отличает от Нафты, потому что у Нафты профессии нет, или во всяком случае…

Ну, кто я такой, чтобы судить Шнитке? Шнитке, наверное, в любом случае лучше разбирался в музыкальной проблематике «Доктора Фаустуса», чем я. Но поскольку «Фаустус» — мой любимый роман Манна, а может быть, и вообще любимый европейский роман, XX века уж точно, я рискну сказать, что здесь главная идея этого романа несколько не в том. Мотив недостижимого и прекрасного — он владеет, конечно, Манном, он у него часто повторяется (ну, как в «Смерти в Венеции», например). Но гораздо, по-моему, значительнее для Манна мотив дьявольского соблазна в искусстве, когда дьявол (ну, или сифилис, или безумие, но будем считать, что это дьявол) внушает герою возможность вот этой жестокой расчеловеченной красоты —…

Эти романы объединены не неспешным повествованием, а темой распада семьи. Это один из важных сюжетных архетипов XX века. Вот «Дело Артамоновых» Горького, которое сделано, конечно, под влиянием «Будденброков»,— это его давняя мечта, как он говорит, «коротко написать большой роман». Из больших, масштабных эпосов о семейном распаде — это, как правило, романы с фамилией героя в названии.

Самая, по-моему, выдающаяся книга — это «Семья Тибо». Вообще Роже Мартен дю Гар своего «Нобеля» заслужил. Мне кажется, что это писатель очень высокого класса. И «Семья Тибо» — это совершенно драгоценный для меня роман, потому что, во-первых, невероятно обаятельна личность Антуана. И наверное, Рашель —…

Господи помилуй! Как это нет, когда я об этом первый написал? В своё время, кстати, рецензия Андрея Шемякина блестящая на эту картину Паркера по этому роману так и называлась — «Волшебная дыра». И именно потому… Ну, о чём там речь? Просто вместо туберкулёзного санатория взят кишечный. Конечно, Бойл… А я, так сказать, имею честь лично этого автора знать, даже с ним довольно подробно разговаривал как-то в родном его университете в Калифорнии. И потом видались мы на Франкфуртской книжной ярмарке. Он вообще писатель иронический и очень широко использующий европейский опыт. Каждый его роман в той или иной степени — это пародия. «Внутренний круг» — это пародия тоже на несколько фрейдистских и…

Это вы прямо, как Музиль, говорите, дорогой Кирилл. Если вы помните, Музиль говорил о Томасе Манн: «Успех Томаса Манна предопределён тем, что в его произведениях есть доля массовости, доля беллетризма».

Как вам сказать? Я считаю, что произведение искусства в идеале должно быть, конечно, увлекательным, но увлекательность эта не должна быть дешёвого сорта, и она опять-таки не должна льстить читателю. Мне кажется, что «Человек без свойств» Музиля или «Душевные смуты воспитанника Тёрлеса» не тем сложны, что там нет беллетризма, а тем, что там, по-моему, просто недостаточно фабульной динамики. И Томас Манн хорош не потому, что в нём есть беллетризм или, как говорил тот же Музиль, «признак…

О том, что останется или не останется в истории, я судить не уполномочен. Ну, Денис Драгунский останется, безусловно. Или некоторые поэты, некоторые прозаики, которые находятся сейчас в России, останутся в истории. Из тех, которые сейчас вне России, это, безусловно, Букша с ее новым романом «Маленький рай» и с предыдущими. Она – один из самых думающих сегодня людей. Безусловно, Улицкая – она себе место обеспечила, Сорокин обеспечил. Тут говорить не о чем, спорить не о чем.

Я думаю, что хорошие шансы есть у молодых авторов – у тех, кому сегодня, условно говоря, лет двадцать пять, как Илье Воронову.

Если вопрос был о тех вписавшихся в литературный контекст, кто подсуетился и…

Тут и сравнений быть не может. Однозначно и безусловно Золя. У Гамсуна один хороший роман «Голод». Для меня Гамсун – пример глупо заблуждающегося человека Серебряного века, который, обладая великолепным талантом, не смог разобраться в элементарном. Он гораздо глубже в своих заблуждениях погряз, нежели Томас Манн. И своего «Фаустуса» не написал, он написал «На заросших тропах», которые фактом литературы являются лишь в силу биографических обстоятельств. Старческая книга. Ну что там говорить про Гамсуна? Кумир своего народа, который так мерзко воспользовался своим признанием и своим талантом.

Я думаю, что женофобия Гамсуна отчасти была причиной его отношения к жизни – такого…

Нет, конечно, садомазохистские игры, которые она себе придумывала, имеют происхождение… Это серьезная эротическая литература, опущенная на уровень фанфика. Ведь в серьезной эротической прозе проблема садо-мазо трактуется как проблема социальная, как проблема власти. Даже в «Девяти с половиной неделях» есть история не только о том, как двое изобретательно мучают друг друга. Это история о природе власти и подчинения. Как у Томаса Манна, как у Клауса Манна, как у самого умного из них – Генриха, в «Учителе Гнусе». Это подчинение в стае, подчинение в классе, где преподает Гнус. Оно оборачивается постоянной готовностью вывести это на социальный уровень. Собственно говоря, «Ночной портье»…

Ну, в Москве вообще было очень плохо с какими-либо иностранными изданиями всегда. И дело совершенно не в том, что «Völkischer Beobachter» не продавалась. Вот этих аналогий, на мой взгляд, здесь быть не должно. Дело в том, что всегда в России, даже во время войны с германским фашизмом, продолжали настаивать, что это и Муса Джалиль пишет в «Моабитской тетради»:

И это отчизна великого Маркса?!
И это великого Шиллера дом?!

Это пишет и Кедрин, сидя в осаждённой практически Москве. И потом он всё-таки вырвался на фронт корреспондентом, несмотря на свою почти слепоту. Понимаете, это не была война с Бетховеном. И это не была война с Шиллером. Хотя можно, наверное, подобно…

Я бы так не сказал. Был широкий прокат и у Звягинцева, был широкий прокат и у «Кислоты». Мое отношение к ней — другая проблема, но это вполне авторское кино. И был вполне широкий прокат у «Аритмии», да, в общем, у многих фильмов, хотя мне как раз «Аритмия» нравится гораздо меньше, а вот «Обычная женщина» — это, по-моему, шаг вперед все-таки от некоторой идиллии. Я доброго Хлебникова не люблю, я люблю его злым. Мне кажется, что проблема-то в другом. Цензура сама по себе не благотворна. Текст Льва Лосева о благотворности цензуры «Эзопов язык в русской литературе: современный период» — магистерская его диссертация — был в известном смысле издевательским, пародийным. Цензура благотворна в одном смысле:…

Не стал бы я объяснять это какими-то гуманитарными соображениями, которых у Сталина не было. Сталин был антисемит, Эренбурга он не любил, хотя и высоко ценил роман «Буря» (именно потому, что роман «Буря» выражал любимую Сталиным идею – то, что мы антропологически новый тип человека; Европа не выдержала, а мы выдержали Вторую мировую). Но при этом он, конечно, Эренбурга не любил, и Эренбург был для него классово чужой. Просто Сталин был прагматик, и он понимал, что Эренбург был ему нужен. Он нужен был ему как публицист во время войны. После войны он перестал быть ему нужен, и срочно появилась заметка «Товарищ Эренбург упрощает». Потому что Эренбург продолжал ненавидеть Германию, а надо было уже…

Это довольно понятно. Их тяга к магическому реализму связана с тем, что средствами традиционного реализма российскую реальность как сейчас она есть, осветить невозможно. Прежде всего связано это с тем, что традиционные реалистические объяснения (материальные, просвещенческие) перестали работать. Как правильно пишет Веллер, человека ведет тяга к максимальному эмоциональному диапазону, а не к добру или злу. Иногда ко злу. К добру она реже, потому что добро считается дурным вкусом, дурным тоном.

Мне кажется, что магический реализм – это такой посильный ответ на кошмары ХХ века и на иррациональную глупость века ХХI. Тут интересная мысль: да, ХХ век был кошмарен. И эти кошмары были…

Я из Пруста читал, из уважения к Кучборской, которая у нас преподавала «По направлению к Свану», и из личного интереса — «Пленницу» и «Беглянку», потому что в силу разных обстоятельств в 92-м, году меня проблема ревности сильно волновала. Но при всем при этом я не знаток Пруста, и скажу вам больше — я его не любитель. Мне кажется, что из всех репутаций XX века репутация Пруста самая дутая. Вот считается, что XX век стоит на Прусте, Кафке и, может быть, Джойсе. Я считаю, что он стоит на Томасе Манне в гораздо большей степени. Ну, Кафку я люблю, Джойсом восхищаюсь и тоже люблю, пожалуй. Пруст, по-моему, совершенно нечитабельный писатель. Но это давняя тема моих споров с Кушнером, который всегда доказывает,…

Это великая книга, но она мне не близка, я ее не люблю, мне скучно ее читать, она мне кажется многословной. Притом, что многие считают роман высшим созданием Манна. Наверное, так оно и было. Но я почему-то не могу зазвучать с этой книгой в унисон, не могу себя на нее настроить. Хотя практически все, кого я знаю, оценивают ее очень высоко. Я же понимаю какие-то свои пределы.

Нет! Вот уж извините. В «Дорогой Елене Сергеевне» учитель пожинает результат среды. Это та же история, что и в «Доживем до понедельника»: «А прав ли в том, что мой КПД мог бы быть гораздо выше?».

Она их учила, но учила не тому. Видите ли, она учила их добру, а требуется от них совсем другое. Это учитель, столкнувшийся с тем, что обнулились его действия, что обнулилось его преподавание. Среда, мир, история обнулили их. Это очень горько.

И сейчас точно так же обессмыслились 3 предыдущих века русской культуры. Простите, а когда хунвейбины плевали в лицо профессорам и надевали на них бумажные колпаки, разве не обнулились несколько веков, а может быть, и несколько тысячелетий китайской…

Мне книга Шпенглера с ее тяжеловесной демагогией, с ее отвратительным многословием, с ее невероятной самовлюбленностью провинциального учителя, пишущего труд об ответах на все вопросы,— эта книга мне глубоко отвратительна. Почему не назвать вещи своими именами? Шпенглер — один из провозвестников фашизма, увлечение идеями Шпенглера было тотальным в Европе, Европу хоронят гораздо дольше Шпенглера. Сколько уж времени прошло с тех пор, как Лермонтов написал «Умирающего гладиатора». До Шпенглера сто лет прошло.

Но абсолютно я убежден, что именно из идей шпенглерианства выросли почти все тогдашние заблуждения. Из двух авторов: из «Рассуждений аполитичного» Томаса Манна, где он…

Я-то как раз думаю, что все кончается на «Метеоре». Мне кажется, что «Обыкновенная жизнь» — отдельная книга, которая в философскую трилогию не входит и которая вообще про другое. А как раз вот на относительности всякой личности и всякой биографии ставится точка в «Метеоре» и роман становится началом огромного цикла текстов об утрате идентичности, включая «Английского пациента» и много чего. Мне кажется, что «Обыкновенная жизнь», хотя это и прелестная книга, очень чапековская, очень насмешливая, но все-таки она, будучи пародией на жизнеописание композитора, во многом предваряет Томаса Манна с его «Доктором Фаустусом». Это интересная была бы тема, вот бы кто с этой стороны взглянул. Но по…

Нет, конечно. И то, и другое, в общем,— проявления модернизма. Владимир Ленин, безусловно, модернист, а Адриан Леверкюн — человек эпохи модерна, который впал в очень опасную игру с дьяволом, очень опасную зависимость, который начал заигрывать со злом. Владимир Ленин — фигура гораздо более примитивная, гораздо более ортодоксальная, плоская. Адриан Леверкюн прежде всего одержим талантом, и ему кажется, что он попался в опасную дьявольскую ловушку, которая, кстати говоря, у Томаса Манна напрямую связана с физиологией: он полагает, что это одно из проявлений сифилиса. Ему кажется, что зло способно ему подарить какие-то неслыханные откровения. Но дьявол в этом смысле великий обманщик. Он…

Нет, футуризм… Ну, это:

Поэзия, я буду клясться
Тобой и кончу, прохрипев:
Ты не осанка сладкогласца,
Ты — лето с местом в третьем классе,
Ты — пригород, а не припев.

Я не очень люблю эти стихи. Они слишком, что ли, декларативные и декоративные в каком-то смысле. Знаете, вы правы в каком отношении? Мы любим Пастернака, поэтому мы имеем право о нём всё сказать. У Пастернака есть стихи, полные лирических туманностей, когда вместо прямого высказывания он вынужден подбирать массу эвфемизмов. Как иногда его отец единственно верную чёткую линию топит в хаосе штрихов, так же и у Пастернака иногда возникает такое импрессионистическое многословие на пустом…

Я говорил много раз о том, что нация может пережить фашизм, а может погибнуть. Вот Германия, на мой взгляд, погибла, потому что слишком много людей верили искренне. И то, что произошло после этого со страной — это тоже Германия, там язык прежний, но это другая страна. Может быть, лучше, конечно. Может быть, хуже. Но это не страна Ницше и Вагнера, потому что она увидела, чем кончаются Ницше и Вагнер в предельном развитии. И даже не страна Томаса Манна, как это ни горько.

Что касается Японии. Мне кажется, что Японию, в общем, в некоем смысле спасло то, что там был клан людей, которому положено было фанатично верить, а остальные верили не фанатично или не верили вовсе, поэтому Япония в каком-то смысле…

Понимаете, я вообще люблю всё большое, циклопическое. Мне кажется, что «Взгляни на дом свой, ангел» или в особенности «Паутина и скала» — при всей словесной избыточности это грандиозные циклопические сооружения. «О времени и о реке» тоже, по-моему. Ну, там тетралогия вся. Но самое интересное — это, конечно, «The Web and the Rock». Я помню, как мне Танька Боровикова (ныне Самсонова), замечательный переводчик (ныне в Канаде), а когда-то моя одноклассница, подарила первого моего американского Томаса Вулфа, как раз «Паутину и скалу», и я пришёл в восторг.

Понимает, он — вот как Борис Пастернак говорил про Томаса Манна: «Вместо того, чтобы выбрать одно слово, пишет все десять». Это так. Но при…

Понимаете, в самом общем виде неоконченными романы бывают по пяти причинам. Первая причина — автор умер («Тайна Эдвина Друда»). Вторая — автору надоело или он понял неосуществимость задачи («Человек без свойств»). Третья — книга не может быть закончена в это время, потому что её нельзя напечатать, и автор вынужден печатать неоконченный вариант («Евгений Онегин»). Четвёртая причина — автор понял иллюзорность поставленной ему задачи, потому что время изменилось («Чёрная металлургия» Фадеева).

А пятый случай — случай «Жизни Клима Самгина», когда автор понял, что герой не хочет умирать, вернее, не хочет умирать так, как он ему придумал. Горький пишет в черновиках (эта фраза хранится в его…

Спасибо вам, дорогой друг. Понимаете, вы меня ставите перед действительно очень сложной проблемой. И я бы охотно посвятил этой проблеме остаток программы, но всё-таки, во-первых, моя главная задача — это такое скромное культуртрегерство. А во-вторых, знаете, много чести, наверное, для русского национализма — так много о нём говорить. Потому что национализм — вообще на самом деле, в принципе, это явление довольно архаическое. В общем, это явление отжившее.

Что касается так называемого хорошего, правильного, культурного национализма. Это независимо от того, что я люблю Кашина, люблю его читать, уважаю его за смелость. И, как всегда, мне его открытость, его откровенность в изложении…

Пуришев Борис Иванович вёл по второй части «Фауста» семинар в течение года, а вы хотите, чтобы я за три минуты это рассказал. Один из парадоксов второй части заключается в том, что когда Фаусту чудится, будто копают канаву, на самом деле это лемуры роют ему могилу. Никто не понимал, что Гёте имел в виду, пока не случился XX век. В XX веке просвещение упёрлось в фашизм, упёрлось в смерть, упёрлось в саморазрушение. Об этом уже Манн написал «Доктора Фаустуса» — о том, как из фаустианского духа вырастает дух фашистский, о том, как из духа, казалось бы, познания, эксперимента, творческой воли вырастает Леверкюн. Это один из страшных парадоксов второй части «Фауста»: ты думаешь, что это они копают канаву, а…

Все классификации XX века устарели. Я абсолютно убеждён в том, что все прежние парадигмы и все прежние противопоставления остались глубоко в прошлом. И Томас Манн как раз потому и силён, потому сегодня и значим, что для него эти противопоставления не значат ничего. Я пользуюсь таким противопоставлением, например, как простое и сложное, умное и глупое. А левые и правые, особенно в российских условиях, абсолютно конвенциональны. Это всегда плод конвенции, причём, как правило, конвенции очень искусственной и очень надуманной. Я не знаю в России настоящих, серьёзных, убеждённых «леваков». Но что такое здесь «правый политик» — это просто вообще не подлежит никакой оценке, по-моему.

Я могу вам посоветовать «Доктора Фаустуса» в первую очередь, потому что это роман, в котором Манн пытается не просто выйти сам, а вывести всю нацию, отмотать назад и понять, в какой момент она выбрала не тот путь. У него так получается, что на Ницше, вообще на модернизме совершилась эта развилка. Я считаю, что гораздо раньше. Некоторые считают, что на Лютере. Но в любом случае это как раз роман психологической реабилитации и для автора (автора, между прочим, всё-таки размышления аполитического, такой очень пронемецкой книги, очень националистической), и для нации, конечно, это тоже попытка реабилитироваться.

Очень сложный, нервный, болезненный писатель, очень мною любимый — Ганс…

Что я вам могу ответить? В любом случае мы находимся на пороге очень серьёзной катастрофы. Ментально эта катастрофа уже произошла. Я думаю, что эта катастрофа сопоставима с тем, что произошло с русскими в XX веке, с тем, что происходило с немцами в 30-е годы. Сопоставимо по масштабам и типологически сопоставимо. Ментальная катастрофа — это утрата критериев, это выход за рамки приличий, это нарочитые, сознательные и, подчёркиваю, осознанные глупость и подлость. Очень много этого происходит. За ментальной катастрофой не всегда, но очень часто следует экономическая, а затем может последовать и политическая.

Что я на это случай хочу сказать? Ревизия всех наших сегодняшних критериев —…