Возможно, конечно. И вы не верьте Штайнеру, когда он будет вам… Или Шпенглеру, то есть всем этим мыслителям начала века — Штайнер в меньше степени, Шпенглер в большей,— которые будут вам объяснять враждебность культуры и цивилизации, необходимость ухода от цивилизации в гетеанум или ещё куда-то, или строительство альтернативной цивилизации. В цивилизации нет ничего дурного, и мне кажется, что апология дикости, апология того, что принято называть пассионарностью, хотя это очень далеко от подлинного смысла слова, мне кажется, все-таки неплодотворна, непродуктивна. Наезжать на цивилизацию из такого века, в котором угол ровного тепла, помните, по Тарковскому:

За верный угол…

Мне книга Шпенглера с ее тяжеловесной демагогией, с ее отвратительным многословием, с ее невероятной самовлюбленностью провинциального учителя, пишущего труд об ответах на все вопросы,— эта книга мне глубоко отвратительна. Почему не назвать вещи своими именами? Шпенглер — один из провозвестников фашизма, увлечение идеями Шпенглера было тотальным в Европе, Европу хоронят гораздо дольше Шпенглера. Сколько уж времени прошло с тех пор, как Лермонтов написал «Умирающего гладиатора». До Шпенглера сто лет прошло.

Но абсолютно я убежден, что именно из идей шпенглерианства выросли почти все тогдашние заблуждения. Из двух авторов: из «Рассуждений аполитичного» Томаса Манна, где он…

Шпенглер всегда, к сожалению, актуален. Собственно говоря, до Шпенглера Макс Нордау уже все это высказывал. Идеи насчет заката Европы мне кажутся очень опасными. Шпенглер — вот я где-то недавно прочел, что он как бы фашизмом увлекся, но успел соскочить. Я не думаю, что он успел соскочить. У меня есть ощущение, что он в огромной степени был предтечей фашизма. «Вот мы, молодые хищники, пришедшие на старую Европу, пришедшие спасти мир». Противовес, противопоставление культуры и цивилизации кажется мне наивным. Я вообще Шпенглера очень не люблю, он мне как-то очень несимпатичен, глубоко несимпатичен. Сама его книга такая дико многословная, тоже довольно патетическая. Ну, сам тон ее. Это…

Конечно, это некоторые пролегомены к фашизму. Впервые это противопоставление (такой quantum satis) появляется, конечно, у Шпенглера в «Закате Европы», во втором томе особенно. Я Шпенглера очень не люблю, потому что само противопоставление цивилизации и культуры, которое назрело тогда, о котором многие говорили,— это, мне кажется, глупость. Я думаю, что два человека — Шпенглер и Гумилёв — больше всего сделали для того, чтобы эта глупость вкоренилась. Дикость и варварство стали этим людям казаться утверждением самобытности, пассионарности, усталости от цивилизации.

Вспомним, когда Курт Ван в начале «Городов и годов», в начале войны кричит Андрею Старцову: «Всё, Андрей,…

Произведения я вам такого не назову, но «Рассуждения аполитичного» Томаса Манна — это книга ницшеанца и в некотором отношении романтика, и в этой книге проследить генезис фашизма проще всего. Слава богу, что Томас Манн благополучно это заблуждение преодолел. Связь романтизма и фашизма наиболее наглядно показана в «Волшебной горе»: иезуит Нафта высказывает там очень многие романтические взгляды. Наверное, у Шпенглера можно найти очень многие корни фашизма и последствия романтизма. Противопоставление культуры и цивилизации, безусловно, романтическое по своей природе. То колено, тот сустав, где романтизм соединяется с фашизмом, проще всего обнаружить у Ницше, потому что… Я прекрасно…

Это довольно понятно. Их тяга к магическому реализму связана с тем, что средствами традиционного реализма российскую реальность как сейчас она есть, осветить невозможно. Прежде всего связано это с тем, что традиционные реалистические объяснения (материальные, просвещенческие) перестали работать. Как правильно пишет Веллер, человека ведет тяга к максимальному эмоциональному диапазону, а не к добру или злу. Иногда ко злу. К добру она реже, потому что добро считается дурным вкусом, дурным тоном.

Мне кажется, что магический реализм – это такой посильный ответ на кошмары ХХ века и на иррациональную глупость века ХХI. Тут интересная мысль: да, ХХ век был кошмарен. И эти кошмары были…

Я очень сложно отношусь к Бердяеву. Но я считаю, что было в XX веке — и тоже уже об этом говорил — три главных полемики: полемика Бердяева с Ильиным, полемика Мережковского с Розановым в 1908-м году по поводу «Свиньи-матушки» и полемика Солженицына с Сахаровым (ну, как частный случай полемика Солженицына с Синявским; потому что Синявский ну как бы более opposite, более наглядно противопоставлен Солженицыну, нежели Сахаров, с которым у них могли быть общие взгляды; с Синявским они диаметрально враждебны).

Значит, олемика Бердяева с Ильиным — это самое актуальное, что есть в русской философии XX века, при том, что, строго говоря, к философии это не имеет отношения. Философия — это, все-таки,…

Знаете, это хороший вопрос, но я не знаю толком, что на него ответить. Ведь человек — это же не обыватель, который хочет только есть и спать. Человек — это творец. Сверхчеловек Ницше — это же не белокурая бестия в фашистском понимании, а это Заратустра; это человек, который прыгнул выше себя, который преодолел в себе человеческое. Поэтому я не думаю, что надо обязательно уравнивать либерала и обывателя и напротив сверхчеловека и фашиста. Мы всё равно к сверхчеловечности придём. Другой вопрос: будет эта сверхчеловечность иметь форму бесконечного Человейника, будет ли это сверхсеть, объединяющая людей, или будет одиночка, который вытеснен из этой сети? Мне представляется, что обыватель более…