Бердяева стоит читать, потому что он талантливый человек. Главное, что у него стоит читать, – полемика с Ильиным. Когда Ильин написал свою эту самую про «О сопротивлении злу силою» (он все время подчеркивает, что силою).

У Ильина на одну здравую мысль – о необходимости сопротивляться злу – приходится десять нездравых. Это лишний  раз доказывает нам, что человек говорит банальности, что под соусом банальностей можно протащить людоедство. 

Как раз именно эту демагогию Ильина разоблачает Бердяев. И рецензия на книгу, и ответ на ответ Бердяева заслуживают внимания. А так-то, конечно, у меня на полке стоит «Самопознание». Наверное, надо читать…

Бердяев столько всего наговорил, что мне кажется, его наиболее путаные работы — «Истоки и смысл русского коммунизма» и «Смысл истории», а наиболее дельные — «Новое средневековье» и вообще все статьи, входящие, так сказать, в цикл «Нового средневековья». В принципе, Бердяев вызывает у меня как раз наибольшие сомнения и наиболее горькую иронию.

Я встречался с одним старым русским аристократом, который слушал лекции Бердяева ещё после войны. Он был знаменитый велосипедист, всю Европу исколесил. Я с ним встретился в Финляндии, и для меня вообще чудом было его видеть. И он мне сказал: «Я из всего Бердяева запомнил только, что у него был нервный тик. Хотя я был неглупый мальчик, но всё, что он…

Бердяева я оцениваю как блистательного публициста. Можно ли это назвать философией, я не знаю. Я считаю, что Бердяев – во всяком случае, в своей полемике с Ильиным – очень точно некоторые вещи назвал своими именами. Я считаю, что «Самопознание» – одна из главных (наряду с «Котиком Летаевым») автобиографических книг, аналог русской «Исповеди», русского прустианства, если угодно. У меня эта книга на почетной полке стоит, именно эта книга Бердяева, подаренная мне коллегой-профессором. И, наверное, «Новое Средневековье» тоже… «Истоки и смысл русского коммунизма» кажутся мне работой довольно поверхностной, но слово «поверхностный» я поклялся не употреблять, потому им можно назвать все. Но я…

Мне всегда был интересен Витгенштейн, потому что он всегда ставит вопрос: прежде чем решать, что мы думаем, давайте решим, о чем мы думаем. Он автор многих формул, которые стали для меня путеводными. Например: «Значение слова есть его употребление в языке». Очень многие слова действительно «до важного самого в привычку уходят, ветшают, как платья». Очень многие слова утратили смысл. Витгенштейн их пытается отмыть, по-самойловски: «Их протирают, как стекло, и в этом наше ремесло».

Мне из философов ХХ столетия был интересен Кожев (он же Кожевников). Интересен главным образом потому, что он первым поставил вопрос, а не была ли вся репрессивная система…

Я очень сложно отношусь к Бердяеву. Но я считаю, что было в XX веке — и тоже уже об этом говорил — три главных полемики: полемика Бердяева с Ильиным, полемика Мережковского с Розановым в 1908-м году по поводу «Свиньи-матушки» и полемика Солженицына с Сахаровым (ну, как частный случай полемика Солженицына с Синявским; потому что Синявский ну как бы более opposite, более наглядно противопоставлен Солженицыну, нежели Сахаров, с которым у них могли быть общие взгляды; с Синявским они диаметрально враждебны).

Значит, олемика Бердяева с Ильиным — это самое актуальное, что есть в русской философии XX века, при том, что, строго говоря, к философии это не имеет отношения. Философия — это, все-таки,…

Флоровским богословы интересуются, безусловно.

Я вам могу ответить на этот вопрос. Потому что большая часть русской литературы потеряла всю свою актуальность, и потеряла прежде всего потому, что проблематика современного мира усложнилась многократно, Россия стала совершенно другой. Эти люди жили и писали так, как будто у них было очень много времени. Многое обернулось простой болтологией. Хотя есть прекрасные страницы и в наследии Шмемана, пожалуй, и Бердяева, и уж конечно, Лосского. Бердяев мне кажется скорее публицистом таким, достаточно переменчивым. И у Розанова, и у Флоровского, богослова превосходного, у Флоренского, которого я ценю выше всех остальных, конечно, есть…

Мне всегда был интересен Витгенштейн, потому что он всегда ставит вопрос: прежде чем решать, что мы думаем, давайте решим, о чем мы думаем. Он автор многих формул, которые стали для меня путеводными. Например: «Значение слова есть его употребление в языке». Очень многие слова действительно «до важного самого в привычку уходят, ветшают, как платья». Очень многие слова утратили смысл. Витгенштейн их пытается отмыть, по-самойловски: «Их протирают, как стекло, и в этом наше ремесло».

Мне из философов ХХ столетия был интересен Кожев (он же Кожевников). Интересен главным образом потому, что он первым поставил вопрос, а не была ли вся репрессивная система…

Это сложный вопрос. Я не знаю, повлиял ли он. Больше всего на русскую культуру, кстати говоря, и зарубежную культуру тоже, повлиял Степун, потому что он писал по-немецки, потому что он свободно владел европейскими языками, потому что он был интегрирован в академическую среду. Бердяев повлиял гораздо меньше, потому что он строгим философом не был, он был, скорее, публицистом, писателем, замечательным мемуаристом, но говорить о влиянии Бердяева или Ильина достаточно сложно, потому что ведь русское философствование — это ведь не строгая наука. Это ведь не то, что Гуссерль культивирует. Это в значительной степени растекание мыслью по древу. Уж Розанов, например, умерший в России,— совсем не…

Так оно и обмануло, конечно. Но тут вы понимаете, если бы это только определялось долготерпением нашего отечества. Долготерпение его, кстати, не так уж и велико, как показывает 1917-й год. Проблема в совпадении большевиков с какими-то очень глубокими, врожденными тяготениями, предпочтениями, с какими-то народными образами. Здесь Бердяев, мне кажется, говоря об истоках и смысле русского коммунизма, и о смысле истории, и о новом Средневековье,— мне кажется, он ближе подошел к теме. Русский коммунизм, он не взялся ниоткуда, и русский большевизм — это продолжение отнюдь не долготерпения, а многих черт, многих проявлений народного радикализма. Так что Шестов, видя там долготерпение, мне…

Это не с Толстым спор. Это на самом деле, конечно, спор с Бердяевым, с Мережковским, со значительной частью русской эмигрантской интеллигенции. Я не люблю книгу Ивана Ильина. И вообще Иван Ильин — невзирая на то, что это прекрасный мыслитель, замечательный историк немецкой философии, прекрасный знаток античности и так далее, прототип, кстати, известной картины «Мыслитель», один из героев, там он с Флоренским беседует, нестеровской картины,— при всём при этом мне не нравится Иван Ильин. Я имею право на это мнение. Он очень нравился крупным русским силовикам периода пятого-десятого годов, пока его не сменил Фёдор Достоевский, на которого идёт сейчас такая мода, которого так сейчас принято…

Нет. Видите ли, какая штука? Тарковский — блистательный изобразитель, но очень слабый мыслитель. И это уже можно понять совершенно точно по его «Мартирологу», книге дневников. Он был, во-первых, штейнерианцем, а не православным. Он был вообще любителем духовности, как вся интеллигенция 70-х годов. А интеллигенция 70-х годов готова была пить хоть из свиного копытца. Они и Рерихом увлекались, и Блаватской. У Трифонова, чей 90-летний юбилей мы только что отметили, всё это в «Долгом прощании», в «Предварительных итогах», в «Другой жизни» очень подробно расписано. Оккультизмом увлекалась Москва, увлекалась Бердяевым. «Бердяев! Розанов! Булгаков!» — как писал Чухонцев. В общем, это всё были…