Мне всегда был интересен Витгенштейн, потому что он всегда ставит вопрос: прежде чем решать, что мы думаем, давайте решим, о чем мы думаем. Он автор многих формул, которые стали для меня путеводными. Например: «Значение слова есть его употребление в языке». Очень многие слова действительно «до важного самого в привычку уходят, ветшают, как платья». Очень многие слова утратили смысл. Витгенштейн их пытается отмыть, по-самойловски: «Их протирают, как стекло, и в этом наше ремесло».
Мне из философов ХХ столетия был интересен Кожев (он же Кожевников). Интересен главным образом потому, что он первым поставил вопрос, а не была ли вся репрессивная система Сталина большой проверкой страны на вшивость, на прочность. Про формирование Золотого легиона уже придумал я, когда писал «Оправдание». Я не читал Кожева на тот момент, поскольку Кожевников ведь был известен больше всего как гегельянец, а «мы диалектику учили не по Гегелю». Поэтому это была для меня довольно экзотическая вещь. И вот пока мне Розанова не рассказала, что эта идея, оказывается, уже высказывалась. А я понятия не имел, что Кожев написал письмо Сталину, где писал: «Мы понимаем ваши репрессии, мы воспринимаем очень хорошо ваши попытки просеять население через репрессивное сито, мы видим цель и как бы даем вам такую моральную санкцию». Это было занятно, такой извод мысли был занятен. Остальные работы Кожевникова доходили до меня очень мало.
Мне представляются интересными три философских полемики, но я не знаю, философия ли это. Философия в гуссерлианском, строгом смысле, философия как строгая наука, феноменология – это три дискуссии, конечно, не философия. Но три дискуссии ключевые ХХ века, русские – они мне представляются определяющими. Тем более это дискуссии на одну и ту же тему. Это дискуссия Мережковского и Розанова насчет «свиньи-матушки». При том оба – и Мережковский, и Розанов – не философы совершенно. Если Мережковский еще имеет какие-то поползновения, то Розанов – это чистая литература. И даже его наиболее строгая книга «О понимании» является просто более скучно написанной литературой. Это мое мнение, никто не обязан его разделять.
Вторая такая полемика – это Ильин и Бердяев вокруг «противления злу силою», не насилием. Бердяев занял антифашистскую позицию, Ильин профашистскую. Сейчас это уже ни у кого не вызывает сомнений, но, в общем, тот рак России, который сегодня расцвел; та раковая опухоль, которая сегодня устами Дугина и Проханова разговаривает, мыслит даже, в ней идут какие-то мыслительные процессы, – так вот, первыми ее клетками был Ильин и его единомышленники по белому делу. Это никаких вопросов, я думаю, сейчас уже не вызывает.
Третий отголосок этой полемики – это спор Солженицына и Сахарова. Солженицын Сахарова люто не любил, поэтому на его смерть выдавил из себя телеграмму из четырех слов: «Скорблю о невозвратимой утрате». Или «о невозместимой утрате», что-то такое. Вся Россия оплакивала Сахарова, оплакивала не убеждения его (она их не разделяла), но оплакивала его героизм, его подвиг. Может, это он так выражался лаконично. Полемика Сахарова и Солженицына вокруг сборника «Из-под глыб», по поводу смирения и самоограничения как категорий национальной жизни «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни». Можно было бы добавить полемику Солженицын – Синявский. Название одно чего стоит – «Чтение в сердцах». Гениальная статья. Синявский так припечатал его после статьи Солженицына об «Андрее Рублеве». Ну и после «Наших плюралистов». Кстати, «Андрей Рублев» самому Синявскому как специалисту по русской иконографии не очень нравился. Но солженицынская идеологическая критика, с позиции именно галимой идеологии, а не эстетики его совершенно не устраивала.
Вот эти философские или не философские, но посвященные смыслу жизни работы мне представляются интересными. Никаких интересных философских полемик ХХI век в России пока не породил. Может быть, какие-то статьи Шляпентоха о ценностях и реплики Иваницкой по этому поводу: понятие «ценности», как оно эволюционировало, девальвировалось и что с ним происходит. Но пока я, еще раз говорю, что в России философия съедена политикой, во многом съедена государственной и антигосударственной пропагандой, демагогией. Это все довольно скучно. Я думаю, время чистого мыслительного процесса придет после того, как закончится война. При том, что война может оказаться и мировой, а может оказаться и последней. И тогда не будет в России нового философского ренессанса. Но, я думаю, это будет последняя проблема, которая нас тогда будет волновать.
Из украинской современной философии мне чрезвычайно интересен Баумейстер. Это человек, который является для меня одним из моральных ориентиров, безусловно. Филоненко, конечно, как религиозный мыслитель очень крупный. В Украине сейчас есть такая философия, причем философия, которая существует под обстрелами. Это для философии серьезное испытание. Оно заставляет вспомнить о том, что Витгенштейн вообще-то в окопе писал «Логико-философский трактат». У меня был период в жизни, когда я просто медитировал над одним-двумя афоризмами Витгенштейна в день, пытаясь понять их смысл и прилагать их к своей жизни. Не зря Витгенштейн вполне основательно и вполне резонно писал, что эта книга понятна тому, кто сам думал в этом направлении. Поскольку я в этом направлении думал много – о девальвации слов, – то для меня эта книга была великим подспорьем. Философия, которая пишется в окопах, – великая сила.
