Почему современные россияне не интересуются литературным наследием русского зарубежья — Бердяевым, Лосским, Франком, Степуном, Вышеславцевым, Шмеманом или Флоровским?

Бердяева я оцениваю как блистательного публициста. Можно ли это назвать философией, я не знаю. Я считаю, что Бердяев – во всяком случае, в своей полемике с Ильиным – очень точно некоторые вещи назвал своими именами. Я считаю, что «Самопознание» – одна из главных (наряду с «Котиком Летаевым») автобиографических книг, аналог русской «Исповеди», русского прустианства, если угодно. У меня эта книга на почетной полке стоит, именно эта книга Бердяева, подаренная мне коллегой-профессором. И, наверное, «Новое Средневековье» тоже… «Истоки и смысл русского коммунизма» кажутся мне работой довольно поверхностной, но слово «поверхностный» я поклялся не употреблять, потому им можно назвать все. Но я…

Мне всегда был интересен Витгенштейн, потому что он всегда ставит вопрос: прежде чем решать, что мы думаем, давайте решим, о чем мы думаем. Он автор многих формул, которые стали для меня путеводными. Например: «Значение слова есть его употребление в языке». Очень многие слова действительно «до важного самого в привычку уходят, ветшают, как платья». Очень многие слова утратили смысл. Витгенштейн их пытается отмыть, по-самойловски: «Их протирают, как стекло, и в этом наше ремесло».

Мне из философов ХХ столетия был интересен Кожев (он же Кожевников). Интересен главным образом потому, что он первым поставил вопрос, а не была ли вся репрессивная система…

Это сложный вопрос. Я не знаю, повлиял ли он. Больше всего на русскую культуру, кстати говоря, и зарубежную культуру тоже, повлиял Степун, потому что он писал по-немецки, потому что он свободно владел европейскими языками, потому что он был интегрирован в академическую среду. Бердяев повлиял гораздо меньше, потому что он строгим философом не был, он был, скорее, публицистом, писателем, замечательным мемуаристом, но говорить о влиянии Бердяева или Ильина достаточно сложно, потому что ведь русское философствование — это ведь не строгая наука. Это ведь не то, что Гуссерль культивирует. Это в значительной степени растекание мыслью по древу. Уж Розанов, например, умерший в России,— совсем не…

Я очень сложно отношусь к Бердяеву. Но я считаю, что было в XX веке — и тоже уже об этом говорил — три главных полемики: полемика Бердяева с Ильиным, полемика Мережковского с Розановым в 1908-м году по поводу «Свиньи-матушки» и полемика Солженицына с Сахаровым (ну, как частный случай полемика Солженицына с Синявским; потому что Синявский ну как бы более opposite, более наглядно противопоставлен Солженицыну, нежели Сахаров, с которым у них могли быть общие взгляды; с Синявским они диаметрально враждебны).

Значит, олемика Бердяева с Ильиным — это самое актуальное, что есть в русской философии XX века, при том, что, строго говоря, к философии это не имеет отношения. Философия — это, все-таки,…

Лучшее, что написано о Серебряном веке и о Блоке, как мне кажется,— это книга Аврил Пайман, американской исследовательницы, «Ангел и камень». Конечно, читать все, если вам попадутся, статьи Николая Богомолова, который, как мне кажется, знает о Серебряном веке больше, чем обитавшие тогда люди (что, впрочем, естественно — ему доступно большее количество источников). Эталонной я считаю книгой Богомолова и Малмстада о Михаиле Кузмине. Конечно, о Мандельштаме надо читать всё, что писала Лидия Гинзбург.

Что касается биографических работ, то их ведь очень много сейчас есть за последнее время — в диапазоне от Лекманова, от его работ о Мандельштаме и Есенине, до Берберовой, которая…

Да нет, ну что вы! С Евгенией Гинзбург у него были практически идеальные отношения. Зная, что она умереть может скоро, он повез ее в европейскую поездку, где она впервые в жизни с французами поговорила по-французски. По Европе на машине поехал с ней. Конецкий, когда они разругались с Аксеновым (со стороны Конецкого это было очень отвратительно, со стороны Аксенова, конечно, это тоже было грубо, но Конецкий совсем нехорошо себя повел по отношению к Аксенову-эмигранту) писал: «Что есть, то есть: гулаговскую мамашу везти в Европу – это подвиг». И Аксенов это сделал.

Конечно, смерть Евгении Гинзбург была для Аксенова тяжелейшим ударом. Многие вспоминали, что он был на ее похоронах совершенно…

Лучшими переводами считаются переводы Шилейко, все-таки. Конкретно Бальмонта как переводчика я оценивать не могу. Тэффи ставила под сомнение знание им каких-либо языков. Однажды, когда он разглагольствовал о том, что не знает «языка зулю», она его спросила, как по-фински будет «четырнадцать». И он не вспомнил, не знал.

Я думаю, что Бальмонт, будучи очень большим поэтом, по-настоящему большим (что хотите, а Бальмонт большой поэт, настоящий), переводил по слуху, чувствуя каким-то вкусом своим, каким-то языковым до-знанием интонацию подлинника. Во всяком случае, грузинские мнения – а я бы недавно в Тбилиси – о его переводах довольно высоки. Он не буквалист. А вот что касается…

Знаете, он был, безусловно, сильной и привлекательной личностью. Другое дело, что эта личность была подвержена алкогольному распаду. Не просто алкогольной зависимости — это была душевная болезнь. Последние годы он провел уже в состоянии полной деменции. Этот алкогольный распад замечательно описан, кстати, в парижских дневниках Волошина.

Понимаете, да, Байрон был сильной личностью, но, в общем, не подарком для друзей, жен и коллег. Он был личностью ослепительной. Личность бледная не сказала бы: «Почему я, такой нежный, должен на всё это смотреть?». Но при этом, конечно, как всякий истинный поэт, это был человек не вполне владеющий собой.

Я вообще не понимаю, как вы совершили этот подвиг, прочитав статью Всеволода Иванова «Две стихии в современном символизме»? Это настолько путаная, настолько абстрактная, настолько произвольная статья, совершенно демагогическая. Есть люди, которые занимаются творчеством Иванова совершенно серьезно, как, скажем, Майкл Вахтель, но я никогда не понимал этого. Может быть, у него есть несколько сильных стихотворений в «Cor Ardens», да и «Корчие звезды» само по себе довольно интересное сочинение, но в целом, понимаете, «невысокая природа колдовских его забав: / то калоши, то погода, то Иванов Вячеслав».

Мне кажется, что это переоцененная фигура. Интересны его отношения с…

Это же не моя строка. Там оговорено, что это стихи матери главного героя, на самом деле, Аделаиды Герцык, потому что псевдонимом я его наградил. А на самом деле, это Даниил Жуковский, тот самый сын Аделаиды. И это её стихи времен крымских репрессий, начала 20-х, когда её посадили и выпустили. Она вскоре после этого умерла, надломилась. Совсем она была молода, ей было что-то лет 45…

Герцык права в этом абсолютно. Погибает народ, а душа поет. Потому что, конечно, я склонен думать, что это был смертельный удар по России, тем не менее, люди достигали в это время каких-то невероятных духовных высот. И Аделаида Герцык — один из символов этого для меня. И Макс Волошин, который лучшие свои стихи написал…