Ну, кто я такой, чтобы судить Шнитке? Шнитке, наверное, в любом случае лучше разбирался в музыкальной проблематике «Доктора Фаустуса», чем я. Но поскольку «Фаустус» — мой любимый роман Манна, а может быть, и вообще любимый европейский роман, XX века уж точно, я рискну сказать, что здесь главная идея этого романа несколько не в том. Мотив недостижимого и прекрасного — он владеет, конечно, Манном, он у него часто повторяется (ну, как в «Смерти в Венеции», например). Но гораздо, по-моему, значительнее для Манна мотив дьявольского соблазна в искусстве, когда дьявол (ну, или сифилис, или безумие, но будем считать, что это дьявол) внушает герою возможность вот этой жестокой расчеловеченной красоты — красоты, которая потом открывается Лени Рифеншталь в подводных чудищах, которых тоже очень точно Манн предсказал, что это красота мира без человека. Попытка создать что-то без гуманности, без гуманизма, что-то трансгуманистическое, как сказали бы сегодня,— вот это страшный дьявольский соблазн, соблазн холодной, мёртвой, внеэтической красоты. Вот Манном эта идея владела, безусловно.
И тот бред величия, вот это бульканье позвоночной жидкости, эти тончайшие молекулы, которые растлевают художника, которые погубили Мопассана, Ницше, которые губят Леверкюна,— это для Манна, конечно, главная болезнь XX века: попытка преодолеть человечность ради прекрасного. И он показывает, что ради прекрасного человечность не преодолеешь. Более того — преодолевая её, вы выводите себя в мир душевной болезни, в мир чудовищ. Вот это мне кажется самым главным в «Докторе Фаустусе». Потому что соблазн бесчеловечности, понимаете, он владеет, например, сегодняшними фанатами консервативной революции: «Человек — ведь это так мелко, пошло, это так скучно!» И они не понимают, как пошлы, как ничтожны они сами вот с этим их величием иррационального, с этим воспеванием бесчеловечности, с этой ненавистью к гуманизму и просвещению, какие они больные дети! Вот этого они не понимают. Поэтому «Фаустуса», я думаю, им читать бы следовало.
