Почему в жанре магического реализма пишут в основном в Южной Америке или Восточной Европе? Можно ли отнести творчество Милорада Павича к этому жанру?

Нет, конечно, не умеет. Видите, какая вещь. В чем величие Стивенсона? Он подчеркнул, что эксперименты Джекила до какого-то момента были добровольными, а с какого-то стали обязательными. Он уже не мог не превращаться в Хайда, а потом начал превращаться в него самопроизвольно. Панночка могла поэкспериментировать с ведьмой один-два раза. А потом стала на это подсаживаться, это стало необходимостью, это стало её вторым «я». И до всякого Джекила и Хайда это превращение и оборотничество, которое, кстати, так интересно развито у Роулинг, описано у Гоголя.

Интересно здесь то, кстати: вот у Роулинг какой выход? Допустим, Люпин — оборотень, и для того, чтобы ему не чувствовать себя одиноким, они…

Так, понимаете, эта литература и была во многом его аутотерапией. Там он был силен, в жизни он был слаб. Когда он не мог писать, когда не было этой аутотерапии, это была просто гибель, просто жизненная катастрофа.

Понимаете, почему для писателя творческий кризис — всегда такая болезненная вещь? Вовсе не потому, что он должен всё время писать, графоманить. Это не так. А просто потому, что это его способ лечения. Пока у Маяковского был контакт с лирическим героем, пока у него была способность писать стихи — любые, пусть даже иногда это бывала какая-нибудь, прости Господи, агитка — всё было в порядке. Он умел это заговаривать, как зубную боль. Но как только он почувствовал, что лирический мотор…

Да видите ли, это не столько близость, сколько восхищение. Но наверное, какое-то влияние он на него оказывал, потому что Набоков презирал бытописательство, он презирал реализм — ему нравилось создание мира. А Гоголь именно создавал миры. Создал Украину, какой мы её знаем, создал Петербург, надорвался на попытке придумать универсальный русский топос, создал провинциальный город. Набоков хочет именно творить миры. Берлин Набокова не спутаешь ни с чьим другим, и Вырицу Набокова не спутаешь ни с чем. Это такие попытки создавать универсальные топосы, мифы. И в этом смысле, я думаю, Америка Набокова — это и есть та Америка, которую мы знаем до сих пор. Тот образ Америки мотелей, гор, гимназий,…

Он возник, потому что Белинский не читал второго тома «Мертвых душ». Вот, понимаете, какая штука? У Михаила Эпштейна, очень мною любимого, у него есть очень зрелая мысль о том, что художника всегда можно уподобить беременной женщине. Надо очень его беречь. Потому что мы не знаем, что он родит, что там внутри. Мы не знаем будущей судьбы этого ребенка, но можем его изуродовать в утробе. Белинский реагирует на «Выбранные места…», и это понятно. Но вот, к сожалению, почти никто, даже Игорь Золотусский, предпринимавший попытки реабилитировать эту книгу, они не проследили соотношения, сложного соотношения между этой книгой и вторым томом «Мертвых душ».

Мне представляется, что второй том…

Ну, естественным образом это такая попытка изобразить жестокий мир, жестковыйный мир отца, который ломают сыновья. Попытка как бы реинкарнации Гоголя — это Бабель, тоже на южнорусском материале, который написал ровно такую же историю Тараса Бульбы, только в функции Тараса там Мендель Крик, а вместо Остапа и Андрия там Беня и Левка. Это два сына, один из них более сентиментальный, другой более брутальный, которые пытаются в жестковыйный мир отца, довольно страшный, привнести какую-то человечность. Но ни у того, ни у другого это не получается, и они оба обречены.

Это такая попытка христологического мифа, попытка переписать христологический миф на материале Запорожской Сечи. Для меня,…

Не верю в такую вероятность. Хотя многие продолжают этого ждать. Как ждут, кстати говоря, до сих пор (это лишний раз подчеркивает тайное родство Бабеля и Гоголя) какого-то тайного архива Бабеля, который всплывет из архивов КГБ. Может быть, кое-что и не уничтожили. А можно быть, ничего и не было в этих изъятых папках, или были только черновики. Всё может быть.

Как бы то ни было, Бабель и Гоголь — это такие, если угодно, две инкарнации одного типа. И неслучайно обоих так волновала проблема христианства. Одного — в образе Остапа и Андрия, а, соответственно, другого — в образе сыновей Менделя Крика. Мендель Крик и Тарас Бульба — это два таких трагических, христологических персонажа.

«Бумажный пейзаж» – это такая ретардация. Это замечательный роман про Велосипедова, там героиня совершенно замечательная девчонка, как всегда у Аксенова, кстати. Может быть, эта девчонка самая очаровательная у Аксенова. Но сам Велосипедов не очень интересный (в отличие, скажем, от Малахитова). Ну и вообще, такая вещь… Видите, у писателя перед великим текстом, каким был «Остров Крым» и каким стал «Ожог», всегда бывает разбег, бывает такая «проба пера».

Собственно, и Гоголю перед «Мертвыми душами» нужна была «Коляска». В «Коляске» нет ничего особенного, nothing special. Но прежде чем писать «Мертвые души» с картинами русского поместного быта, ему нужно было на чем-то перо отточить. И…

Ну вот как вы можете любить Юркуна, я тоже совсем не поминаю. Потому что Юркун, по сравнению с Кузминым — это всё-таки «разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц».

Юркун, безусловно, нравился Кузмину и нравился Ольге Арбениной, но совершенно не в литературном своем качестве. Он был очаровательный человек, талантливый художник. Видимо, душа любой компании. И всё-таки его проза мне представляется чрезвычайно слабой. И «Шведские перчатки», и «Дурная компания» — всё, что напечатано (а напечатано довольно много), мне представляется каким-то совершенным детством.

Он такой мистер Дориан, действительно. Но ведь от Дориана не требовалось ни интеллектуальное…

Нет, не встречались. Я думаю, что Пушкин и не читал Эдгара По, хотя его познания в английском были недостаточны, чтобы произносить, он не знал, как произносится (произносил на французский манер), но достаточны были, чтобы читать Байрона в оригинале и разбираться. Уже в 1820 году были такие попытки. Но Эдгара По он не читал. Во всяком случае, никаких свидетельств на эту тему у нас, к сожалению, нет. А интересно было бы. Я думаю, интереснее было бы, если бы Гоголь, такой близкий, его бы читал. Потому что их удивительные совпадения — страх перед пробуждением в гробу, слишком часто педалируемая тема любви к мертвой красавице — наводят на мысль об астральном двойничестве. Вот они бы, я думаю, нашли общий…