Кто мог бы достойно перевести Райнера Рильке на русский язык?

Рильке, наверное, по принципу общей принадлежности к культуре Австро-Венгрии, по принципу сложности, богатства, избыточности, по общей непонятности мне. Я сознаю, что Малер гений, но я не понимаю, в чем его величие. Он не действует на меня, кроме, может быть, реконструированной последней симфонии, где вот эти два аккорда в конце первой части  напоминают вопли души в чистилище. Не знаю.

Рильке и Малер – это, по-моему, два последних представителя великой сложности и великого богатства 19-го века. Как Рильке только в переводах Пастернака обретает некоторую внятность (в двух переводах) обретает некоторую внятность, так Малер в некоторых интерпретациях (например, в описаниях…

Вот это тот редкий случай, когда я никоим образом не соглашусь с Пастернаком. Рильке — это явление немецкое до мозга костей. Он любил русское, тянулся к русскому. И переводы Пастернака из лирики, в частности, два реквиема — они, конечно, гениальны и конгениальны Рильке, но сам ход мыслей Рильке, структура, его метафоры, разветвленная, сложная его поэтическая мысль, мне кажется не гоголевская и не толстовская. Это тот случай, когда взаимная любовь происходит от полного, глубокого несовпадения.

У меня есть ощущение, что русская поэзия потому до сих пор и не справилась с Рильке. Помните фразу Самойлова в дневниках: «Русская поэзия должна собраться с силами, навалиться и перевести Рильке…

Почему он поэт номер один в Европе — понятно. Он как раз выразитель тех тончайших и сложнейших чувств, которые свойственны были европейцам начала века. Он — единственный не сломившийся модернист, продолжавший оставаться вот этим модернистом принципиально нового типа и описывающим новые, небывалые эмоции.

Мне тут, кстати, всё не могут простить, что я однажды «Дуинские» или «Дуинесские элегии» назвал «Дунайскими». Ну, ничего не поделаешь, да, бывают оговорки. Но Рильке я люблю чрезвычайно. Его переводы — хорошие, которые делал Богатырёв, гениальные, которые делал Пастернак,— они всё-таки далеко не передают сложность его мыслей. И Самойлов прав, конечно, говоря, что «русской поэзии…

Не конформизм. У Пушкина было, как вы знаете из «Медного всадника», как к к стихийному бедствию. Точно также в «Капитанской дочке» описано. Описания наводнения и бунта очень похожи даже в деталях. Пушкин полагал, что правительство — единственный европеец, Пушкин полагал, что Николай спасает от распада. Николай тоже так полагал. И только в последний свой год Пушкин говорил Владимиру Соллогубу: «Я уйду в оппозицию». Не понимая, что уходить уже некуда. Пушкин погиб от своего заблуждения, понимаете? Пушкина убила его иллюзия. И разговор о том, что Пушкин купил себе в сентябре 1826 года, во время аудиенции при коронации в Москве, 10 лет жизни,— это правда. Но смерть его тоже была в словах…

Нет, это далеко не так. Риторическая поэзия сегодня как раз на вторых ролях, потому что слишком зыбко, слишком таинственно то, что надо сформулировать. Риторическая поэзия же менее универсальна. Понимаете, чем загадочнее формула, тем она универсальнее, тем большее количество людей вчитают в нее свои представления. Блоковское «пять изгибов сокровенных» как только не понимали вплоть до эротических смыслов, а Блок вкладывал в это очень простое воспоминание о пяти переулках, по которым он провожал Любовь Дмитриевну. Это суггестивная поэзия, и Блок поэтому так универсален, и поздний Мандельштам поэтому так универсален, что их загадочные формулы (для них абсолютно очевидные) могут…

Ну там одна пьеса, насколько я знаю. И, по-моему, это не последние годы. Тема декабристов и вообще, тема Пушкина и его контактов с Николаем очень занимал людей либо начала 30-х, когда они оправдывали себя примером пушкинских «Стансов», как Пастернак, как Тынянов, и людей конца 60-х годов, когда, говоря словами того же Тынянова, «время вдруг переломилось». Хуциев с его сценарием о Пушкине (8-го числа будем представлять на книжной ярмарке его), Шпаликов с пьесой о декабристах, Окуджава с пьесой «Глоток свободы» и с романом. Кстати говоря, пьеса, на мой взгляд, недооценена, и она в тогдашней постановке в Ленинградском детском театре была шедевром безусловным. Я не был там, а вот Елена Ефимова, наш…

Их творчество в данном случае совершенно роли не играет. Некоторые говорят, мол, Камардин пишет плохие стихи. Но, как сказал Пастернак в известном разговоре со Сталиным: «Сажать нельзя ни за плохие стихи, ни за хорошие». Камардин – талантливый человек, это видно по его стихам. Он рэпер, а к рэперам другие требования. Он перформансист.

Но я не понимаю, почему надо говорить об этом, когда человека пытали?  Нельзя пытать поэта за то, что он публично читает стихи. Нельзя, есть какие-то вещи, которые нельзя делать. Нельзя убивать детей, взрослых тоже нельзя убивать. Нельзя одного поэта пытать на глазах другого, нельзя одного человека пытать на глазах другого. Нельзя пытать…

Очень легко это понять. Понимаете, 30-е годы не только для Булгакова, но и для Тынянова (для фигуры, соположимой, сопоставимой с Булгаковым), для Пастернака, даже для Платонова,— это тема довольно напряженной рефлексии на тему отношений художника и власти и шире. Когда является такое дьявольское искушение и начинает тебе, так сказать, нашептывать, что а давай-ка я тебе помогу, а ты меня за это или воспоешь, или поддержишь, или увековечишь тем или иным способом,— фаустианская тема.

Для Булгакова она была очень актуальна, болезненна в то время. Очень он страдал от двусмысленности своего положения, когда жалует царь, да не жалует псарь. Ему было известно, что он Сталину интересен, а тем не…