Кого бы вы назвали литературным аналогом Густава Малера?

Пастернак, мне кажется, адекватно переводил его на русский — «По одной подруге реквием» и «Второй реквием» — это, по-моему, очень адекватные переводы. Но если брать таких близких ему авторов, понимаете… Я сам по-немецки не читаю. И для меня Рильке — это такой действительно поэт тончайших состояний, сновидец, а для кого-то он, наоборот, очень рационален. Я слышал и такие мнения. Дело в том, что гениальные переводчики с английского и французского в России есть, а переводчиков с немецкого не так много. Думаю, Богатырев один, сколько я могу судить по переводам Рильке. Понимаете, если бы Рильке переводил Кружков, мне кажется, это был бы шедевр. Но ведь все-таки Рильке писал не по-английски, а Кружков,…

Вот это тот редкий случай, когда я никоим образом не соглашусь с Пастернаком. Рильке — это явление немецкое до мозга костей. Он любил русское, тянулся к русскому. И переводы Пастернака из лирики, в частности, два реквиема — они, конечно, гениальны и конгениальны Рильке, но сам ход мыслей Рильке, структура, его метафоры, разветвленная, сложная его поэтическая мысль, мне кажется не гоголевская и не толстовская. Это тот случай, когда взаимная любовь происходит от полного, глубокого несовпадения.

У меня есть ощущение, что русская поэзия потому до сих пор и не справилась с Рильке. Помните фразу Самойлова в дневниках: «Русская поэзия должна собраться с силами, навалиться и перевести Рильке…

Почему он поэт номер один в Европе — понятно. Он как раз выразитель тех тончайших и сложнейших чувств, которые свойственны были европейцам начала века. Он — единственный не сломившийся модернист, продолжавший оставаться вот этим модернистом принципиально нового типа и описывающим новые, небывалые эмоции.

Мне тут, кстати, всё не могут простить, что я однажды «Дуинские» или «Дуинесские элегии» назвал «Дунайскими». Ну, ничего не поделаешь, да, бывают оговорки. Но Рильке я люблю чрезвычайно. Его переводы — хорошие, которые делал Богатырёв, гениальные, которые делал Пастернак,— они всё-таки далеко не передают сложность его мыслей. И Самойлов прав, конечно, говоря, что «русской поэзии…

Вот что касается фэнтези. Понимаете, какую-то великую роль этого жанра, не столь мною любимого, я осознал в середине 90-х, когда наш собеседниковский Руслан Козлов дал почитать свой роман «Остров Буян». Я от кого угодно мог ожидать такой роман, но Козлов – известный политический журналист, он редактировал «Смену» ленинградскую, он автор первой публикации о «Митьках», он и открыл их как течение. Он был автором первого ответа Нине Андреевой на «Не могу поступиться принципами». Когда все замерли, думая, что это произошел поворот в правительстве, а вот Козлов взял и написал очень резкую и язвительную статью «Не могу молчать».

Я знал его как очень сильного публициста. Он замечательно писал,…

Я высоко, положительно оцениваю эту пьесу. Я читал мнения многих фанатов. В «Новой газете» в понедельник у меня выйдет большой разбор этого произведения, я постарался без спойлеров. Мне там два момента особенно понравились. Понравилось, что главная злодейка — всё-таки женщина. Этого со времён Миледи не было. Не сочтите это за спойлер, это для меня важно. Ну и потом, какие спойлеры? Всё это давно напечатано в Сети.

Что касается второго важного для меня открытия. Там потрясающе дана тема родительского бессилия, когда ты понимаешь, что ты хочешь мальчика своего или девочку защитить от боли, а Дамблдор с портрета отвечает: «Боль должна прийти. И она придёт». И тогда почти буквально…

Ребята, я не вижу принципиальной разницы. Я с детьми говорю так, как со взрослыми. Вот как раз сегодня студенты – и меня это очень тронуло – пришли на встречу с русским лектором, и один мне прямо сказал: «Я впервые после ваших семинаров почувствовал ужас ответственности, взрослый ужас жизни». Я этого совсем не хотел, но в каком-то смысле, наверное, и хотел.

Я не вижу разницы между студентом и профессором, а может быть, студент еще и лучше. Я не льщу молодым, не пытаюсь к ним подольститься. Слава богу, у нас неплохие отношения. Я не вижу принципиальной разницы между взрослыми и детьми. Я со своим сыном Андреем всегда говорил как со взрослым. Может быть, иногда слишком жестко. И с Шервудом та же…

Во-первых, они хорошо написаны, быстрое действие... Во-вторых... Это хороший вопрос, я сам не знаю, я даже Харлану Кобену не мог объяснить, чем меня цепляют его романы, он тоже очень удивился. Меня цепляет то, что стартовая ситуация большинства его романов (сейчас вышел новый, который называется «Дураков нет») – это или внезапное исчезновение персонажа, или его внезапное появление. Ребенок внезапно появляется на стоянке парковки, а где он был, куда его родители делись, – не понятно.

Меня вообще цепляют истории с тайнами, но, если говорить серьезно, одна из самых больших тайн, это как цветение в разные сроки, такой приспособлительный механизм растения... Люди исчезают из поля зрения…

Поскольку у меня сегодня поменьше времени на Алексея Толстого (он сегодня тема лекции), я начну о нем говорить заранее. Алексей Н. Толстой свой пиковый писательский период переживал в 20-е годы, более того, в их первой половине, когда он попал под эпоху, соответствующую его темпераменту. Разговоры о том, что ему соответствовал здравый, простой, народный реализм и что он как бы отстаивал норму среди перверсий Серебряного века, – он, может быть, норму эту любил, но сам ее не выражал отнюдь. Чувство, что он возрождал традиционный реализм среди «Подземной клюквы» (как называлась у него «Бродячая собака» в «Егоре Обозове»)… Понимаете, Егор Обозов не зря был влюблен в роковую женщину Серебряного века,…

Два, «В том доме было очень страшно жить» (вторая элегия)... И, по-моему, она шестая или седьмая элегия:

Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

Особенно мне нравится вот этот ритмический сбой.

И сколько я стихов не написала,

И тайный хор их бродит вкруг меня

И, может быть, еще когда-нибудь

Меня задушит...

Как-то, понимаете, речь не заходила. Помните, капитан Дюк говорит у Грина: «Повода не было, а то бы я давно прошел пролив Кассет с полным грузом». На самом деле, Гуго Гофмансталь – одна из самых интересных фигур в австро-венгерской культуре, но для этого придется делать огромный экскурс в австро-венгерскую культуру как таковую. Вот мне кажется, что, в отличие от культуры русской, у которой есть неожиданные резервы и внезапные ходы, австро-венгерская культура была культурой самооплакивания, саморазрушения и вырождения. Это была с самого начала умирающая империя, и это входило каким-то образом в ее культуру. Во всех новеллах Шницлера, в прозе уже упомянутого Перуца, в «Марше Радецкого» Рота,…