Герой Высоцкого из фильма «Служили два товарища», Брусенцов — беспощадный человек с обугленной душой. Высоцкий изобразил обречённого белого рыцаря или психически больного убийцу?

Не всегда и не все. Дело в том, что интерес к оккультизму вместо интереса к Богу, к самоанализу, даже, может быть, вместо атеизма, в котором есть свои привлекательные стороны, интерес к оккультизму — это шаг назад. Ну, примерно, как интерес к национализму, крови и почве вместо космополитизма, интернационализма, открытости и так далее. Да, переходные эпохи, да, трудные времена — они приводят обычно к некоторой деградации.

Понимаете, Русская революция дала вспышку модерна, но давайте не забывать, что эта вспышка модерна имела быть перед, в предреволюционной ситуации. А в семнадцатом, восемнадцатом, двадцатом годах с великим искусством обстояло трудно. Так же собственно, как и с…

Нет, ваши ощущения неверны. Я очень любил Дыховичного как человека, очень ценил его как актера, но как режиссера я у него любил только «Копейку». Мне кажется, это единственный его милый и удачный фильм. Моя сентиментальность как-то иначе устроена, моя сексуальность тоже. И «Вдох-выдох» представляется мне картиной неудачной, при выдающихся талантах, режиссерских данных, актерах, которые там участвуют. Дыховичный был очень умный человек. Мое единственное с ним интервью — это была цепочка его афоризмов. Я до сих пор утешаюсь его фразой: «Не бойтесь плагиата: то, что вы задумали, сможете сделать только вы». Если вдуматься, это очень глубоко. И много других у него было замечательных…

Чернышевский в своей теории «разумного эгоизма» действует применительно к обстоятельствам 1863 года. Его книга «Что делать?», написанная в тюрьме, чего нельзя забывать. «Что делать, когда ничего нельзя сделать?» — так следовало бы читать ее название. Делать себя, безусловно. «Разумный эгоизм» заключается не в том, чтобы обеспечить собственное процветание. Он заключается в том, чтобы — по Цветаевой — заботиться о своей душе, не подменяя таковую заботу достаточно фарисейской благотворительностью (это я постоянно цитирую ее знаменитое письмо к Бессарабову). Не нужно думать, что душа дана вам для добрых дел; она дана вам для работы над собой.

Теория разумного или здорового эгоизма…

Если он уже не в системе этих отношений, каким правилам он подчиняется? Я скажу жестокую вещь, очень, и мне самому эта вещь очень неприятна — он подчиняется только собственным критериям, он должен выдержать те критерии, которые он взял на себя, эта самая страшная борьба. «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой!» — законы общества уже над ним не властно, он должен соответствовать собственному уровню, а это самое трудное. Вот Горький сломался, например, я даже знаю, почему он сломался — для него стала слишком много значить репутация. Он в последние годы всё время говорил: «Биографию испортишь». И испортил себе биографию, хуже всех испортил себе биографию; хуже, чем…

Ахмадулина никогда к власти не приближалась, это точно. В поддавки с властью… А что, собственно, какие игры она могла вести? Она дружила с диссидентами, помогала диссидентам, тому же Владимову, тому же Войновичу, тому же Высоцкому, который несомненно по статусу своему был диссидентом. Она вступалась за Сахарова, когда писала: «Если нет академиков, готовых его защитить, то вот я, академик Калифорнийской академии искусств». Она не была политическим поэтом, она не очень много ездила за границу, кроме как по приглашениям американских университетов. Она не была таким хитовым гастролером, как Вознесенский или Евтушенко. Кстати говоря, Вознесенский тоже с этой властью почти не играл, у него…

Нет. Совершенно однозначно — нет. Зрителю театра не нужно знать, что происходит за кулисами и какова коллизия между директором и худруком. Не нужно, так сказать, в школе делать ученика зрителем учительских конфликтов. Учитель должен находиться на пьедестале. И больше скажу. Школа — она и есть театр в некотором смысле, это очень театральное дело. Вы должны зажигать перед классом, вы должны удивлять, вы должны держать внимание, как держит актер на сцене. Вот по определению Константина Райкина, гениальный актер — это тот, кто вышел на сцену, сел в углу и сидит; и если на авансцене происходит объяснение в любви, все равно все смотрят на него. Это магнетизм, и в педагогическом коллективе очень важно,…

Для Стивенсона, думаю, понятие hide (в дословном переводе «повышенный», «подкрученный») было еще для него неактуально. Хотя, возможно, оно появилось тогда же, когда появился опиум в Англии. Дело в том, что опиум не делает человека hide; он уносит человека в сферы более мрачные. Для меня несомненно, что Хайд (хотя он пишется через y) – это скрытое, «спрятанная личность».

Что касается готического произведения. Я всегда исходил из того, что Стивенсон – романтик, романтика и готика, как вы знаете, идут параллельными путями, но не совпадают. Прежде всего потому, что готический герой всегда борец, а романтический – эскапист, жертва. Он пытается укрыться от мира. Но, пожалуй, «Доктор Джекил и…

Не войны, понимаете? Нагибин абсолютно отравлен двумя средами, о которых он в основном и писал, потому что самое известное его произведение «Председатель» — это все-таки заказуха, притом что очень талантливая. Он абсолютно отравлен был сначала миром предвоенной Москвы, миром вот этих ребят типа Павлика, ребят с Чистых прудов, которые были акселератами, которые очень рано постигли сексуальный опыт, которые чрезвычайно рано состоялись и профессионально, и по-мужски, и по-женски, и творчески. Это мир людей из «дома на набережной», они все были знакомы между собой. Мне Фрид рассказывал: «Мы же все друг друга знали, я вот-вот должен был познакомиться с Белинковым…». Но тут его…

Я часто читаю эти мысли: «мой читатель уехал», «мой читатель вымер», но причина здесь совершенно другая. Видите, какая вещь? По моим убеждениям, чеховский художник вообще исходит из очень важной чеховской мысли — из апологии праздности. Русская литература ненавидит труд. Труд — это грех, это первородное проклятие человека. Еще Толстой в известной полемике против Золя, против его романа «Труд», говорит о том, что Запад принимает труд за средство спасения души. А ведь работа на самом деле — это самогипноз, это способ себя заглушить, это субститут настоящего труда, потому что настоящая работа происходит над собственной душой. Это как моя любимая цитата из Марины Цветаевой, из письма Борису…