Детективов, в которых ищут Бога, не так много, к сожалению, поэтому я ничего особенного в этом смысле вам посоветовать не могу. Попробуйте почитать, во-первых, Стивенсона, естественно, про доктора Джекила и мистера Хайда. Но вы, наверняка, уже читали. А во-вторых, есть такой роман «Хайд», я забыл сейчас его автора, это продолжение на современном уровне того же Джекила и Хайда. У Байетт довольно неплохой роман «Обладать» — думаю, что вам понравится. Детективов вообще много хороших. «Стоунер» Уильямса — хороший роман, но это не детектив совсем.

Знаете, есть огромная школа, которая вообще Стивенсона воспринимает как мистического писателя и исходит при этом, конечно, прежде всего из «Владетеля Баллантрэ», в значительной степени — из «Флоризеля», и, конечно, из «Доктора Джекила», который стал, наверное, самым главным текстом для XX века, хотя написан в конце XIX. Знаете, есть как бы два таких великих текста о мотиве двойничества, написанных почти одновременно, две великие сказки — «Портрет Дориана Грея» Уайльда и «Доктор Джекил и мистер Хайд» Стивенсона. Хотя, по-моему, «Портрет Дориана Грея» — гораздо слабее роман, чем маленькая стивенсовская повесть.

И Уайльда, и Стивенсона в XX веке всё время пытаются прочесть с позиций…

Ой, очень многие. Такой уютный для большинства тоталитаризм более или менее описан во многих текстах — в романе «О дивный новый мир», например. Вот это важная вещь, я об этом много лекций читал в Америке своим студентам: все русские и многие американские, английские антитоталитарные утопии построены на страхе перед ложными, перед несуществующими опасностями.

Самую главную опасность уловил, как мне представляется, Стивенсон. Вот «Доктор Джекил и мистер Хайд» описывает наше общество наиболее точно: наслаждение от выхода Хайда. Ведь когда Хайд выходил, Джекил испытывал наслаждение, это было, простите, что-то вроде эякуляции, такой оргазм. Из вас выходит зло, вы выпускаете из себя…

Видите ли, я опускаю сейчас случаи всяких замечательных чудес в духе Миядзаки. Я просто хочу сказать, что трансформации, превращения в мультфильме всегда нагляднее. Вечный вопрос мирового кино: как трансформировать Джекила в Хайда, и должны ли их играть разные актёры (как у нас играли, например, Смоктуновский и Феклистов)? Я считаю, что в мультфильме сам механизм трансформации — пластилиновый или, как у Петрова или Евтеевой, вот эти краски, которые наносятся на фоны,— это гораздо убедительнее. Мне вообще нравится в мультфильме именно механизм превращения всегда, поэтому я так люблю пластилиновые вещи и так люблю живописную мультипликацию.

Нет, в «Рублёве» они не видны. Отголоски этой темы видны в двух великих предшественниках Стивенсона, из которых он собственно и вырос: у Гофмана в «Эликсире сатаны» — Медард и его брат-двойник; и, конечно, у Эдгара По в «Вильяме Вильсоне». Тема живучего близнеца, злобного двойника, роковой связи братьев — это очень распространённая романтическая традиция. Почему она так распространена? Она же есть, кстати, и в «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» у Стивенсона. Это история вечной соприродности, неразрывности, двойственности человека, неразрывности в нём добра и зла, бессмысленности попыток его расчленить по-манихейски; это такая вечная идея чёрного двойника. Она и в…

Проблема в том, что Шариков, доросший до управления государством, сам превращается обратно в животное… Потому что, понимаете, Булгаков, исследуя архетип, исследуя эту тему превращения животного в человека и человека в животного, упустил один важный момент, «джекилхайдовский» момент, который довольно точно понял Стивенсон: частые превращения по линии Джекил-Хайд приводят к тому, что этот процесс становится а) необратимым б) неуправляемым. Один раз выпустив Хайда, вы перестаете его контролировать. 

Так и здесь: сделав из Шарика Шарикова, сделав из доброго и глупого пса довольно страшного пролетария, вы, во-первых, не можете этот процесс сделать вечным, потому что он…

Как же их сравнивать? Сабатини — ремесленник, довольно крепкий и талантливый, много написавший, а Стивенсон — гений. И, понимаете, он прежде всего поэт, он автор самого влиятельного текста конца века «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». Дорог он нам не пиратской своей стилизацией «Остров сокровищ», а философским нуаром «Владетель Баллантрэ» или «Черной стрелой». За что бы он не брался, он создавал великолепные образцы жанра. Но лучшее, что он оставил — это, конечно, «Приключения принца Флоризеля», и, разумеется, «Джекил и Хайд». Это потрясающие две хроники викторианских времен, которые эпоху запечатлели, я думаю, даже лучше чем Честертон, скажем, или чем Уайльд. Стивенсон —…

Видите ли, если брать не «Владетеля Баллантрэ», а, прежде всего, «Джекила и Хайда», где проблема зла поставлена в полный рост — наверное, это самое значительное произведение Стивенсона все-таки, эта маленькая повесть,— то привлекают внимание два аспекта этой новизны. Во-первых, совершенно очевидно, что для Стивенсона зло и добро совершенно обусловлены. Джекил является владельцем, носителем Хайда, и, кстати говоря, без Хайда он чувствует себя обессиленным. Потому что без Хайда, который в нем спрятан… Он пишется иначе, но звучит именно как предки, он же энергия, он же носитель страшной силы. Именно поэтому, когда он убил добропорядочного старикана, все поражались тому, какие увечья он…

я был бы счастлив, но мне кажется, что это как-то поперек шварцевского образа. Мне кажется, что Ланцелот и Дракон — это разные биологические виды. И играть их не должен один актер, как один актер не должен играть Джекила и Хайда, потому что Джекил и Хайд подчеркнуто разноприродные. Хайд — маленький, белесый, а Джекил — большой и красивый. Нельзя играть одному актеру Ланцелота и Дракона. Это профанация, понимаете? Это не просто искажение шварцевского замысла, а это такая постмодернистская игра, при которой вы уравниваете добро и зло. Сговор бога и дьявола — это постмодернистская идея из прозы Сергея Лукьяненко. Это идея, довольно распространенная в мире. Это идея, как я уже говорил, фаустианская.…

Видите ли, Борис Натанович Стругацкий полагал, что единственная более или менее сбывшаяся антиутопия Стругацких — это «Хищные вещи века». И он даже задумывался: а можно ли её в полном смысле назвать антиутопией? Действительно, у человечества, помните, как говаривал Банев, было не так уж много возможностей выпивать и закусывать quantum satis. Это не худшее занятие для человека и не худшее для него состояние, ну, если мерить от нуля, от минуса, от блокады, условно говоря. Но мне представляется, что и «Хищные вещи», и «О дивный новый мир» Хаксли — они создали антиутопию потребления, а это не главная опасность и не главное наслаждение для человека XX века.

Понимаете, вот что странно? Ведь…

Ну нет, это преувеличение. Я в статье «Поэтика доноса», которую выложил «Русский пионер», говорю, что у человека два наслаждения, как раньше была такая древняя пословица, — это съедать и освобождаться от съеденного.

Соответственно, на физиологическом уровне два наслаждения — это испускать из себя Хайда, выпускать из себя одну свою ипостась — ипостась злую. То есть с наслаждением, оргиастически избавляться от химеры совести. И второе наслаждение — вставлять себя. Первое — испускать из себя что-то меньшее, как бы эякулировать Хайдом, а второе — вставлять себя во что-то большее. Это сродни сексу, который сочетает оба этих наслаждения.

И это такое наслаждение — принадлежать к…

Проблема в том, что Шариков, доросший до управления государством, сам превращается обратно в животное… Потому что, понимаете, Булгаков, исследуя архетип, исследуя эту тему превращения животного в человека и человека в животного, упустил один важный момент, «джекилхайдовский» момент, который довольно точно понял Стивенсон: частые превращения по линии Джекил-Хайд приводят к тому, что этот процесс становится а) необратимым б) неуправляемым. Один раз выпустив Хайда, вы перестаете его контролировать. 

Так и здесь: сделав из Шарика Шарикова, сделав из доброго и глупого пса довольно страшного пролетария, вы, во-первых, не можете этот процесс сделать вечным, потому что он…

А вот то и привело — неверие в человека и наслаждение мерзостью. Фашизм в основе своей — такая гедонистическая штука, это именно наслаждение силой через радость, наслаждение гадостью, оргиастическое такое. Когда Джекил выпускает из себя Хайда, он как бы эякулирует, он испытывает такое физиологическое наслаждение. Всегда, когда из себя что-то испускаешь, такое тайное, скрытное,— та же радость, то же блаженство, которое, как пишет Кнышев, сопровождает выдавливание прыща. И фашизм — действительно такая оргиастическая, радостная штука, приятная для извращенного сознания. Это радость быть мерзавцем. По крайней мере, изначально это так, это освобождение от химеры совести. Вот в Селине есть…

Ну, у некоторых – в особенности у праведников – паранойю. Потому что когда тебя так травят, сложно не поверить в свою святость. Условно говоря, от противного:

С великанами духа равняться —

И нескромно, и, в общем, докука.

Но, стерпев от завистника отповедь,

Поневоле подумаешь: «Вот ведь!..

И в веках такая же штука!»

Привыкая к фигуре Сальери

(Слишком частой в твоем интерьере),

Занесешься, сумняшись ничтоже!

Не захочешь, а сделаешь вывод:

«Ах, не только с такими, как мы, вот;

Так бывало и с Моцартом…

Да знаете, там даже была попытка организовать художественную систему, лейтмотивы, вот этот глаз, увеличенный лупой. Но, конечно, это сильно не дотягивало до книги, но Феклистов и Смоктуновский замечательно работали. И потом, потрясающей была эта атмосфера ночного викторианского Лондона. В Советском Союзе умели это снимать, потому что Советский Союз был похож на ночной викторианский Лондон. Сцена избиения этого лорда там была решена, конечно, грандиозно.

Для Стивенсона, думаю, понятие hide (в дословном переводе «повышенный», «подкрученный») было еще для него неактуально. Хотя, возможно, оно появилось тогда же, когда появился опиум в Англии. Дело в том, что опиум не делает человека hide; он уносит человека в сферы более мрачные. Для меня несомненно, что Хайд (хотя он пишется через y) – это скрытое, «спрятанная личность».

Что касается готического произведения. Я всегда исходил из того, что Стивенсон – романтик, романтика и готика, как вы знаете, идут параллельными путями, но не совпадают. Прежде всего потому, что готический герой всегда борец, а романтический – эскапист, жертва. Он пытается укрыться от мира. Но, пожалуй, «Доктор Джекил и…

Знаете, если бы я это знал, более того, если бы я хотел об этом говорить, я бы, наверное, уже написал «Океан». Или «Интим» уже закончил был. Но проблема в том, что я пытаюсь это на своем примере, на своем опыте понять. То, что человек диверсифицируется, раскалывается, перестает восприниматься как цельное явление; то, что человечество разделяется на несколько уже не рас, а антропологических типов, которые друг с другом несовместимы, – это и есть главное содержание большого откровения ХХ века. То большое откровение, которое пережил в своем время, как вы помните, Максим Каммерер (в 89 лет) и о котором он написал «Волны гасят ветер».

Человечество не монолитно, человек не един. Как Стругацкие…

Нет, конечно, не умеет. Видите, какая вещь. В чем величие Стивенсона? Он подчеркнул, что эксперименты Джекила до какого-то момента были добровольными, а с какого-то стали обязательными. Он уже не мог не превращаться в Хайда, а потом начал превращаться в него самопроизвольно. Панночка могла поэкспериментировать с ведьмой один-два раза. А потом стала на это подсаживаться, это стало необходимостью, это стало её вторым «я». И до всякого Джекила и Хайда это превращение и оборотничество, которое, кстати, так интересно развито у Роулинг, описано у Гоголя.

Интересно здесь то, кстати: вот у Роулинг какой выход? Допустим, Люпин — оборотень, и для того, чтобы ему не чувствовать себя одиноким, они…