Проблема в том, что Шариков, доросший до управления государством, сам превращается обратно в животное… Потому что, понимаете, Булгаков, исследуя архетип, исследуя эту тему превращения животного в человека и человека в животного, упустил один важный момент, «джекилхайдовский» момент, который довольно точно понял Стивенсон: частые превращения по линии Джекил-Хайд приводят к тому, что этот процесс становится а) необратимым б) неуправляемым. Один раз выпустив Хайда, вы перестаете его контролировать.
Так и здесь: сделав из Шарика Шарикова, сделав из доброго и глупого пса довольно страшного пролетария, вы, во-первых, не можете этот процесс сделать вечным, потому что он обратим. Во-вторых, вы не можете этим процессом управлять, потому что в некоторые моменты Шариков включает собаку, в нем включается инстинкт. Это, например, момент отношения с котами. Когда он видит кота, он, даже став человеком, не может смотреть на него спокойно. Он живет, как кошка с собакой.
Мораль здесь та, что после такого превращения Шариков нуждается в постоянном контроле. Если Преображенский не будет воспитывать Шарикова, не будет влиять на него, не будет вкалывать какие-то свои таинственные ферменты, то Шариков станет собакой. Кстати, тут совершенно не стоит исключать вариант… Вот если бы продолжить «Собачье сердце»? Кто бы написал «Собачье сердце-2», разместив ситуацию не в нашем времени (как было у Житинского во «Внуке доктора Борменталя», где, кстати, Шариков оказался единственным приличным человеком – это в конце 1980-х), а если бы это была попытка такая написать «Собачье сердце-2» в реалиях 20-х годов. Если бы Шарикова не превратили обратно в собаку.
Он бы в какой-то момент, конечно, дошел бы до степеней известных, потому что абсолютно псовые реакции у него есть. Он с какого-то момента, конечно, начал бы развоплощаться обратно. Он дорос бы не просто до отдела очистки, а до какого-нибудь руководителя домкома. Но в какой-то момент он просто бы залаял. Он оброс бы шерстью. Ведь, собственно, почему эксперимент доктора Моро оказался неудачным? Потому что звериное начало не удавалось вытравить ни пытками, ни знанием закона. Эти звери все равно с какого-то момента (как мышонок у Киза в «Цветах для Элджернона») начинали эволюционировать обратно.
То есть либо нужны постоянно какие-то инъекции человечности, которых в данном случае животное не получало. Либо нужны какие-то ситуации, которые бы эту человечность индуцировали, вышибали бы из него. Но мы ничего подобного же не видим. И поэтому Шариков, подобно Хайду, с какого-то момент стал бы неуправляемым, он бы вернулся в псовое состояние. Собственно, если брать ту ситуацию, о которой написано «Собачье сердце» (о превращении пролетариата в хозяев жизни), то именно это и произошло. Все это было предсказано у Зинаиды Гиппиус: «И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, народ, не уважающий святынь».
Поначалу эти пролетарии были довольно открыты к новому, они интересовались модерном. Даже Всеволод Вишневский назидательно цитировал Джойса, и даже они изучали Фрейда, и даже они стали в какой-то момент Меккой для интеллектуалов всего мира. Но потом Шариков довольно быстро взял верх. И вместо эпохи эксперимента и созидания (очень краткой) настала эпоха террора. А что еще Шариков может делать? Работать в отделе очистки. Правда, успело появиться поколение красных директоров, успели появиться блистательные интеллектуалы нового поколения: математики Колмогоров и Портнягин, физики Иоффе и Ландау. Успели появиться писатели модернистского склада – Всеволод Иванов, Бабель, и так далее. Но масса очень быстро соскучилась. И произошло то, о чем рассказывает антология «Маруся отравилась»: людям понадобились более радикальные развлечения – секс и смерть.
Именно этот рубеж – двадцатые – мне кажется очень важным. Понимаете, 20-е закончились не годом великого перелома, они закончились не по сталинской злой воле. Они закончились ходом вещей.
