Не могли бы вы сравнить творческие подходы двух известных «пиратских» авторов: Роберта Стивенсона и Рафаэля Сабатини?

Для Стивенсона, думаю, понятие hide (в дословном переводе «повышенный», «подкрученный») было еще для него неактуально. Хотя, возможно, оно появилось тогда же, когда появился опиум в Англии. Дело в том, что опиум не делает человека hide; он уносит человека в сферы более мрачные. Для меня несомненно, что Хайд (хотя он пишется через y) – это скрытое, «спрятанная личность».

Что касается готического произведения. Я всегда исходил из того, что Стивенсон – романтик, романтика и готика, как вы знаете, идут параллельными путями, но не совпадают. Прежде всего потому, что готический герой всегда борец, а романтический – эскапист, жертва. Он пытается укрыться от мира. Но, пожалуй, «Доктор Джекил и…

Да знаете, там даже была попытка организовать художественную систему, лейтмотивы, вот этот глаз, увеличенный лупой. Но, конечно, это сильно не дотягивало до книги, но Феклистов и Смоктуновский замечательно работали. И потом, потрясающей была эта атмосфера ночного викторианского Лондона. В Советском Союзе умели это снимать, потому что Советский Союз был похож на ночной викторианский Лондон. Сцена избиения этого лорда там была решена, конечно, грандиозно.

Видите ли, если брать не «Владетеля Баллантрэ», а, прежде всего, «Джекила и Хайда», где проблема зла поставлена в полный рост — наверное, это самое значительное произведение Стивенсона все-таки, эта маленькая повесть,— то привлекают внимание два аспекта этой новизны. Во-первых, совершенно очевидно, что для Стивенсона зло и добро совершенно обусловлены. Джекил является владельцем, носителем Хайда, и, кстати говоря, без Хайда он чувствует себя обессиленным. Потому что без Хайда, который в нем спрятан… Он пишется иначе, но звучит именно как предки, он же энергия, он же носитель страшной силы. Именно поэтому, когда он убил добропорядочного старикана, все поражались тому, какие увечья он…

Вот это трудный вопрос, потому что Стивенсон – довольно серьезный писатель. И «Владетель Баллантрэ» – серьезная вещь, мистическая, написанная, кстати, на сюжет тургеневской «Песни торжествующей любви», переведенной на английский в 1882 году. Стивенсону, конечно, она была известна. Да и «Алмаз раджи», и вся история принца Флоризеля, и, конечно, «Доктор Джекил и Мистер Хайд» – это серьезная взрослая литература.

Так получилось, что большая часть текстов увлекательных перемещается в детскую литературу. Классика сползает, смещается в область детской литературы. Для меня это более естественно, чем наоборот, чем когда детские тексты переходят в разряд взрослых – когда,…

Я его очень люблю. Для меня «Вересковый мед» — совершенно гениальное произведение. Но видите ли, его так просто-то не разберешь именно потому, что слишком удобная, слишком универсальная, слишком сложная метафора. Это может быть национальным духом, может быть поэзией, может быть неким секретом несгибаемости. А может быть просто верой, а может быть просто смыслом жизни.

Я так люблю это стихотворение! Особенно в маршаковском переводе — конгениальном, безусловно. Уж сколько бы ни говорили, что

При всём при том, при всём при том,
При всём при том, при этом
Маршак остался Маршаком,
А Роберт Бернс или Уильям Блейк поэтом,

переводы Маршака не…

Нет, в «Рублёве» они не видны. Отголоски этой темы видны в двух великих предшественниках Стивенсона, из которых он собственно и вырос: у Гофмана в «Эликсире сатаны» — Медард и его брат-двойник; и, конечно, у Эдгара По в «Вильяме Вильсоне». Тема живучего близнеца, злобного двойника, роковой связи братьев — это очень распространённая романтическая традиция. Почему она так распространена? Она же есть, кстати, и в «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» у Стивенсона. Это история вечной соприродности, неразрывности, двойственности человека, неразрывности в нём добра и зла, бессмысленности попыток его расчленить по-манихейски; это такая вечная идея чёрного двойника. Она и в…

Нет, не был конечно. Что вы? Просто, видите ли, нельзя судить об этом по сериалу. Надо помнить, что принц Флоризель, знаменитый своими жилетами, противопоставлен этому ужасному миру. Вот Флоризель и есть душа Европы. Когда Даль его играет в картине (последняя роль) — это предсмертный Даль, действительно тоже вымороженный и тоже холодный. А Флоризель — скорее такая очаровательная, старомодная фигура. Он немножко похож, во всяком случае, мне так кажется… Я его вижу немного Питером О'Тулом или Грегори Пеком. Он похож скорее на Аттикуса Финча из романа «Убить пересмешника» Харпер Ли. Он вот такой был. Флоризель добрый прежде всего, он весёлый. И в этом смысле фильм нравится мне меньше, чем…

Знаете, есть огромная школа, которая вообще Стивенсона воспринимает как мистического писателя и исходит при этом, конечно, прежде всего из «Владетеля Баллантрэ», в значительной степени — из «Флоризеля», и, конечно, из «Доктора Джекила», который стал, наверное, самым главным текстом для XX века, хотя написан в конце XIX. Знаете, есть как бы два таких великих текста о мотиве двойничества, написанных почти одновременно, две великие сказки — «Портрет Дориана Грея» Уайльда и «Доктор Джекил и мистер Хайд» Стивенсона. Хотя, по-моему, «Портрет Дориана Грея» — гораздо слабее роман, чем маленькая стивенсовская повесть.

И Уайльда, и Стивенсона в XX веке всё время пытаются прочесть с позиций…

И вообще, потрясло как-то всех это расследование из «Новой», хотя детская мания самоубийства — это проблема, ещё Достоевским описанная. Достоевский — вообще большой летописец патологии душевной, и в неё глубоко проникал. Эротическая связь самоубийства и такой формирующейся подростковой избыточной сексуальности ещё Тютчевым отмечена. Но люди, видимо, стали забывать о таких физиологически опасных вещах. Кстати говоря, самоубийство Кирилла, которого крестил когда-то Есенин, сына Мариенгофа, было вызвано, я думаю, как раз не какими-то суицидальными увлечениями, опасными и не философскими какими-то закидонами, а просто тем, что от него забеременела девочка, насколько я помню. То есть…