Нет, я не думаю, что есть тут общее. К тому же, так сказать, все, что их объединяет – это тема сна. И то Данте видит не сон, он в лесу не заснул, он в лесу увидел таинственный ход – такую же кроличью нору, как у Алисы. И Алиса падает не в ад, Алиса попадает в WonderLand, Страну чудес – мрачную,  тяжелую, но не космогоническую, не такую серьезную. Наличие Белого кролика (путеводителя) не делает этого его Вергилием, не делает Алису Данте. Мне кажется, что не все космогонические путешествия, вообще не все странствия по центру Земли являются божественными комедиями. Хотя, конечно, перспектива чрезвычайно соблазнительна.

Нет, это красивая, конечно, версия, исходящая из моей вот этой пародической теории. «Фауст» не пародия на «Божественную комедию». «Фауст» — это другой сюжет совершенно. Сюжет, тоже восходящий к Средневековью. Но дело в том, что Данте — это космогония, а «Фауст» — это скорее принципиальный отказ от космогонии. Понимаете, я рискну сказать, что «Божественная комедия» — это последняя попытка человека единым чертежом объять мир. Дальше человек догадался, что мир принципиально разомкнут.

Вот большой антропный принцип, столь любимый покойным Вячеславом Всеволодовичем Ивановым и пропагандируемый им, в простом виде сводится к тому, что Вселенная создана в расчете на человеческое…

Для Данте, конечно, важно описать, что планета, население её вместе с ним дошли до некоторого пика, до той позиции, на которой, как стоя на горе, можно оглядеться и обозреть мир, расстилающийся вокруг. Это вещь, написанная в точке акме, в точке высшего понимания. Неслучайно в конце говорится: «Здесь изнемог высокий духа взлет». Это взлет духа. И поэтому для него и его личный возраст, и возраст человечества в это время — это возраст космогонии, возраст создания той космогонии, которую он пытается (метафорически, конечно, не буквально) там описать.

Вообще мне кажется, что «земную жизнь пройдя до середины», то есть примерно возраст 33–35 лет — это возраст глубоко неслучайный, это возраст…

Знаете, это вопрос не в моей компетенции, я не специалист по Данте и не специалист по Средневековью, и я не смогу, вероятно, с должной мерой убедительности вам на это ответить.

Я обращал внимание на этот парадокс — во всяком случае на то, что убийцы караются меньше воров. Мне кажется, для Данте самое страшное преступление — это мыслепреступление как раз, преступление в неверности, в предательстве. И неслучайно предатели находятся в девятом круге. Убить для Данте Алигьери не так унизительно, как предать. Соответственно, воровство, фальшивомонетничество, ложь, клевета — всё это для него находится, мне кажется… Понимаете, убийца же иногда убивает и честно — на войне или в поединке. Убийца…