Понимаете, вопрос неоднозначный. Юлиан Семёнов был очень непростой писатель. На фоне нынешней литературы он просто мыслитель, титан, Лев Толстой. Когда-то говорили: «Вот Пикуль и Юлиан Семёнов». Так на их фоне сегодняшняя литература — это просто пигмеи, даже самая серьёзная. Конечно, Семёнов имел в виду в «Семнадцати мгновениях» очень многие аллюзии к советской истории и к советскому состоянию умов. Но я не думаю, что страх — это признак несвободы. Тут другая история.

Когда-то Слепакова сказала в поэме про Павла I: «Из тела жизнь — как женщина из дому: насильно отнята у одного, она милей становится другому». Греховное удовольствие, самое сильное удовольствие… Фашизм — это школа…

В стиле. Татьяна Лиознова — она виртуозный стилист, что очень проявилось, например, в блистательной картине «Семнадцать мгновений весны». Вот этот квазидокументальный стиль, который так изменился от перекраски. Она не возражала против цветного варианта, но она просто не хотела людей обижать. Это именно черно-белая картина. Она могла быть цветной, но она не сознательно не сделала её цветной. Поэтому мне кажется, что чувство стиля было ей органически присуще.

Я вам могу сказать, в чем работает контраст «Трех тополей на Плющихе». Это фильм, сделанный под сильным влиянием французской Новой волны. Но эта французская Новая волна — повествования о двух одиночествах, о дождях, о кафе и такси…

Понимаете, его и после 1945-го почти не было. Пацифизм русской литературе не был свойственен потому, что существовало идеологическое задание. Внеидеологических текстов о войне, если не брать тот же «Крик» Воробьева, очень мало. Это все время война за нашу идеологическую правоту. Не геополитическую, что важно, а идеологическую. Поэтому какой же тут пацифизм? Окуджаву всегда ругали за пацифизм. Именно поэтому экзистенциальной прозы о войне, прозы о природе войны, о сути войны у нас написано очень мало. И великая военная литература у нас насчитывает десяток-другой текстов, авторов. Текстов много, авторов мало. Василь Владимирович Быков, Василий Семенович Гроссман, разумеется, военные…

Понимаете, я не очень верю, что тут ряды уместны, но то, что это крупный композитор — это безусловно. Я не думаю, что это такой открыватель новых территорий, как Прокофьев. Но у Таривердиева же есть серьёзнейшие музыкальные сочинения, это мы знаем его только по музыке к фильмам. Как многие знают Шнитке и Каравайчука только как кинокомпозиторов, хотя на самом деле это авторы серьёзнейших авангардных сочинений, просто мы так адаптируем их для себя. Как мы знаем новеллистику Платонова и предпочитаем не читать, например, «Счастливую Москву», потому что там всё слишком густо, сконцентрировано и на грани безумия.

Я не думаю, что возможно здесь такое ранжирование, но серьёзные произведения…

Нет, конечно. Перельман совсем не трикстер, это герой совершенно другого плана, это скорее Фауст, если на то пошло. А Фауст как раз, как замечательно показал собственно «Улисс»,— это сын трикстера, или последователь. Но это человек следующего поколения, скажем так. Перельман, конечно, фаустианский тип, потому что трикстер же всегда удачник. А Перельман как раз сторонится любых проявлений удачи, он не фокусник, он одинокий мыслитель. Пожалуй, Маск больше всего на это похож. Ассанж, я думаю, тоже не трикстер, хотя у него есть какие-то черты.

Штирлиц — он такой явно засланный казачок, как мне представляется, но он на трикстера не тянет, потому что он, видите, сиднем сидит в этом посольстве,…

Блюмкин не похож. Конечно, у Бендера есть какие-то черты Блюмкина, но Блюмкин все-таки убийца, похваляющийся тем, что он может расстрелять, помахивающий пачкой расстрелянных ордеров, Мандельштам у него вырывает и рвет в клочки эти ордера,— истинный поступок поэта. А потом прячется от него по всей России, в Тифлис уезжает. Блюмкин — не пример Бендера. Бендер же, скорее, не любит насилия, Бендер входит в жестоковыйные миры отца, как и Беня Крик, с намерением договариваться, а не убивать. Блюмкин находил некоторую радость в терроре. В нем был авантюризм, но ещё больше в нем было жестокости, какой-то тупости, мне кажется. Вот Блюмкин — один из нелюбимых мной персонажей. А то, что он любил Гумилева,…

Видите ли, я не говорил бы о какой-то «потрясающей популярности». Я бы говорил о том, что этот сериал, во-первых, событие на безрыбье. Потому что в России сейчас кризис осмысленных высказываний как о недавнем, так и о давнем прошлом. А Жора Крыжовников все-таки не под забором найден; он, безусловно, серьезный профессионал. Он умеет делать кино, это не пропьешь, что называется. Это врожденное.

Но и безрыбье, конечно, полное. Оно такое советское, когда главным событием десятилетия были «Семнадцать мгновений весны». При этом это очень хороший сериал – «Семнадцать мгновений весны». Это тоже осмысленное, блистательное высказывание, стилистически очень интересное, с очень интересной…

Я не говорил бы о какой-то «потрясающей популярности». Я бы говорил о том, что этот сериал, во-первых, событие на безрыбье. Потому что в России сейчас кризис осмысленных высказываний как о недавнем, так и о давнем прошлом. А Жора Крыжовников все-таки не под забором найден; он, безусловно, серьезный профессионал. Он умеет делать кино, это не пропьешь, что называется. Это врожденное.

Но и безрыбье, конечно, полное. Оно такое советское, когда главным событием десятилетия были «Семнадцать мгновений весны». При этом это очень хороший сериал – «Семнадцать мгновений весны». Это тоже осмысленное, блистательное высказывание, стилистически очень интересное, с очень интересной…

Видите, мне представляется, что этот фильм несет в себе, безусловно, авторскую агрессию, авторское разочарование в людях, поэтому вызывает такую встречную реакцию. Как сказал однажды Марголит: «Я чувствую, как этот фильм меня в себя не пускает». Меня он тогда пускал, потому что совпал с внутренней эмоцией, с моим внутренним ощущением, поэтому, когда я его посмотрел, у меня было чувство лопнувшего нарыва. Я помню, что я по этому коридору Ленфильма, где там показали первую сборку, просто бежал вприпрыжку от счастья, у меня было чистое чувство счастья оттого, что при мне произошло это событие, что оправдана моя жизнь и жизнь других людей, потому что это случилось при нас: великое…

Ну, Юлиан Семёнов — далеко не эталонный автор политического детектива. Юлиан Семёнов — скорее автор такого продолжения Бендера. Штирлиц — это Бендер сегодня. Штирлиц — это Бендер, которому удалось добраться до Аргентины. И точно так же он — такая сакральная фигура. Точно так же он — насмешник, жулик и ловкач, и не любит женщин, а любит стариков и детей. Ну, представьте женщину Бендера. Он может овладеть ею, когда надо стул было получить, как Грицацуева.

Кстати, замечательный парадокс, подмеченный Шемякиным, что большинство анекдотов о Штирлице построено на каламбурах, на словесной игре, хотя сам роман не даёт тому никакого повода, он написан довольно суконным языком. Но как раз читатель…

Нет, к сожалению, нет. Пренебрежение достижимым — это замечательная формулировка, и я часто сам её цитирую. Но по большому счету, отсутствие профессии у трикстера как раз характеризует его непривязанность к жизни. Его такую высокую степень свободы, но и высокую степень его имморализма. На самом деле Виктория Токарева замечательно сказала: «Профессии сегодня нет потому, что в мире остались две профессии — богатые и бедные». Вот это мне кажется такое русское расхождение, русская рогатка, дихотомия. И это очень печально. На самом деле, я за фаустианский мир, в котором профессия значит очень много, в котором профессия является в некотором смысле метафорой и продолжением совести. И я…