Ну, видите, между «Слепой красавицей» и «Приключениями Буратино» существует масса таинственных сходств, которые я попытался как-то проанализировать в книге о Пастернаке. Мне кажется, глава «Слепая красавица» там одна из удачных, там присутствует некая новизна. Дело в том, что у Пастернака сложилось, я думаю, к 1959 году чёткое ощущение, что российская культура — это крепостной театр. А вот что будет с этим крепостным театром, когда его отпустят на свободу,— это вопрос. Конечно, Пастернак писал это, вдохновляемый датой. 1961 год, к которому он приурочил окончание пьесы,— это годовщина 100-летняя отмены крепостного права в России. Он её сопоставлял до известной степени с реформами Хрущёва, с ликвидацией последствий сталинизма.
И вот у Пастернака было к Хрущёву очень неоднозначное отношение. При Сталине он уцелел, а при Хрущёве подвергся разносной травли и чуть не был изгнан. И неслучайно Пастернак говорил: «При Сталине всё-таки публично снимать штаны не было принято. Когда-то,— говорил он,— нами правил безумец и убийца, а теперь — дурак и свинья». Ну, есть разница в масштабе. С Пастернаком Сталин как-то не то чтобы считался, но он себя с ним соотносил. А вот Хрущёв этого не понимал. И когда Хрущёв ехал к Шолохову и публично просил его уберечь Давыдова и Нагульного в финале «Поднятой целины», а Шолохов говорил: «Нет, никак не могу»,— это Пастернаку представлялось довольно дурной комедией.
Поэтому крепостная реформа, крепостной театр представляется ему в этот момент реформой советского искусства, освобождением его и, простите, его гибелью, как это ни ужасно, потому что… Там есть такой герой Ветхопещерников, который как раз всё время высказывает такую проповедь свободы, но это не совпадает с авторской позицией. А вот главный герой — Григорий, вот этот актёр крепостного театра,— он всё время говорит: «Если бы нам свободы, то мы бы покорили весь мир».
Но вот вопрос-то весь в том, в какой степени они могут этой свободой распорядиться. Поэтому пожар крепостного театра, который должен был произойти в третьем действии… А пожар — это одна из любимых пастернаковских схем. «О, как мы молодеем, когда узнаем, // Что — горим…» — сказано в набросках к «Спекторскому» (ну, вот эти двадцать строф с предисловием). Это должна быть тема смертоносной свободы — свободы, несущей гибель, как это ни ужасно. У Пастернака сложное отношение к свободе. Вот не свободен влюблённый, не свободна плодоносящая яблоня.
Поэтому статья «Новое совершеннолетие», которую Лазарь Флейшман так глубоко проанализировал в книге «Борис Пастернак в тридцатые годы»,— это статья, от которой, я думаю, Пастернак не отрекался бы, потому что проповедь чистой свободы всегда была ему чужда, творческий долг для него выше. И поспекторскиэтому слепая красавица (понятное дело, Россия — метафора слепой красавицы), она там в конце должна была прозреть. Но что именно она понимает — мы вряд ли поймём. От пьесы осталась едва четверть — пролог и часть первого действия из четырёх, поэтому очень трудно судить о том, чем бы это было. Думаю, что это была бы пьеса о разочаровании в политической свободе и о поисках другой свободы, других её источников.
