Повесть эта сейчас более всего известна тем, что на ее полях товарищ Сталин написал «Сволочь». Поскольку сам экземпляр с начертанной «сволочью» не сохранился, есть вариант, что там было написано «талантливая сволочь» или даже «талантлив, но сволочь». Но в любом случае данная книга вызвала реакцию не случайно. Большинство прочло повесть «Впрок» именно потому, что она отмечена именно такой надписью.
Есть даже замечательное стихотворение московского поэта Дмитрия Филатова о том, как современный автор надеется на резолюцию Сталина и умудряется как-то забросить ему в загробную реальность свое произведение: «Труд героя ровно в полночь гений и отец пролистал, но вместо „сволочь“ вывел „молодец“». Это тоже очень точные слова, потому что надо уметь заслужить такое отношение Сталина.
Что же такого Платонов сумел сделать в повести 1932 года, которая, в общем, сломала его литературную судьбу, что она вызвала такую реакцию вождя? Это тем более удивительно, что, когда Платонов писал эту вещь, он давал ее и Фадееву, который руководил «Красной новью» и писательской жизнью. Давал он ее на почит и не меньше чем десятку редакторов и критиков. Все были в восторге.
Когда в 1933 году Фадеев начал каяться и говорить: «Да как же это мы проглядели, товарищи, клеветническую вылазку подкулачника Платонова!», а идет разгар коллективизации, как раз в этой повести упоминается статья «Головокружение от успехов», Платонов пишет и Сталину, и разным другим людям, влиятельным чиновникам от литературы: «Товарищи, я мог написать произведение ошибочное, я это признаю. Но я не могу написать лживого произведения. Я не вредитель советской власти. Товарищ Фадеев читал мое произведение, рекомендовал его к печати. За него боролись два издания, „Новый мир“ и „Красная новь“, в результате „Красная новь“ его напечатала. Товарищи, наверно, здесь какая-то ошибка!». Платонов пытается достучаться, хотя никого не обвиняет, всю вину и ответственность берет на себя.
Тут действительно произошел парадокс. Стиль Платонова иногда кажется издевательским, что сделаешь. Юрий Левин, замечательный российский структуралист, очень подробно описал механизмы создания этого стиля. У Евгении Вигилянской была замечательная статья о том, как работает платоновский стиль: из целого ряда возможных синонимов берется самый стилистически экстравагантный, далекий от нормы. Скажем, вместо предложения «Я пошел в пивную» получается «Я направил стопы в заведение по выдаче пива», условно говоря. Фразы Платонова всегда можно перевести на человеческий язык, но слова стоят сдвинуто, под углом друг к другу.
Это создает иногда комический эффект. Например, в диссертации Ани Герасимовой, ныне прославленной как Умка, о природе смешного у ОБЭРИУтов совершенно справедливо сказано, что комический подтекст ОБЭРИУты не имеют в виду, он возникает случайно ― слово лишается привычного стилистического флера, предстает в своей наготе. Точно так же и у Платонова, слова просто вырваны из привычного контекста, в результате получается откровенно комический эффект, который, кстати говоря, впервые по-настоящему опробован именно в повести «Впрок».
«Впрок» вообще вещь несмешная. Классический платоновский жанр ― путешествие с открытым сердцем, помните подзаголовок «Чевенгура»? Едет «душевный бедняк», как он его называет, душевный в том смысле, что наделенный душой, и в том, что он страдает некоторой душевной бедностью, потому что в нем нет большевистской определенности и твердокаменности, а есть сомнения, есть некоторая слащавость, как он подчеркивает, «нечто вроде сахара в моче», тоже жестокая формула.
Он просто едет по местам социалистического строительства и коллективизации и оценивает происходящее без тени насмешки, но, конечно, это звучит чрезвычайно смешно: «Путник сам сознавал, что сделан он из телячьего материала мелкого настороженного мужика, вышел из капитализма и не имел благодаря этому правильному сознанию ни эгоизма, ни самоуважения. Он походил на полевого паука, из которого вынута индивидуальная, хищная душа, когда это ветхое животное несется сквозь пространство лишь ветром, а не волей жизни. И, однако, были моменты времени в существовании этого человека, когда в нем вдруг дрожало сердце, и он со слезами на глазах, с искренностью и слабохарактерностью выступал на защиту партии и революции в глухих деревнях республики, где еще жил и косвенно ел бедноту кулак».
Это смешно: «косвенно ел бедноту кулак». Но в переводе на обычный язык, без этой стилистической удаленности, скажем, «где мешал бедняку кулак». Совершенно нормально. Точно так же и «с искренностью и слабохарактерностью выступал на защиту партии и революции». Слабохарактерность здесь могла бы быть заменена. Или отмеченная Левиным стилистическая избыточность: «несется сквозь пространство лишь ветром». Просто сказать «носит ветром», но нет, он несется сквозь пространство. Левин приводит пример: «отворил дверь в пустоту жизни». Почему нельзя просто сказать «открыл дверь»?
Но именно эта стилистическая избыточность создает одновременно и некоторый квазибюрократизм этой прозы, намек на ее бюрократические корни, определенную иронию по отношению к этому стилю, которым пытается говорить думающее крестьянство. Одновременно это же помещает все сказанное в более широкий контекст, более широкое пространство. Это вообще мир, увиденный впервые. Человек впервые видит мир и пытается косвенно, криво, избыточно выразить свои представления о нем.
Конечно, мир Платонова ― мир чудаков, горемык, иногда идиотов, но это мир людей по-своему твердых и доброжелательных. Кондров, в сущности главный герой «Впрока», председатель колхоза, из бывших красноармейцев. Он отличается тем, что не выполняет указания из района, потому что эти указания из района, как правило, опережают жизнь:
«Действовал Кондров без всякого страха и оглядки, несмотря на постоянно грозящий ему палец из района:
― Гляди, Кондров, не задерживай рвущуюся в будущее бедноту! ― заводи темп на всю историческую скорость, невер несчастный!
Но Кондров знал, что темп нужно развить в бедняцком классе, а не только в своем настроении; районные же люди приняли свое единоличное настроение за всеобщее воодушевление и рванулись так далеко вперед, что давно скрылись от малоимущего крестьянства за полевым горизонтом».
Это замечательное в своей точности определение показухи, которая всегда ориентируется на желание выслужиться.
В результате, когда выходит статья «Головокружение от успехов», ― а этой статьей Сталин очень гордился, ― Кондров реагирует так:
«Все же Кондров совершил недостойный его факт: в день получения статьи Сталина о головокружении к Кондрову по текущему делу заехал предрика. Кондров сидел в тот час на срубе колодца и торжествовал от настоящей радости, не зная, что ему сделать сначала ― броситься в снег или сразу приняться за строительство солнца, ― но надо было обязательно и немедленно утомиться от своего сбывшегося счастья.
― Ты что гудишь? ― спросил его неосведомленный предрика. ― Сделай мне сводочку...
И тут Кондров обернул „Правдой“ кулак и сделал им удар в ухо предрика».
Изложено это, естественно, очень смешно. Предрика ― председатель районного комитета, который все время требует от него сводочку, понимаете, бюрократия?
Но что здесь по-настоящему интересно? Интересно то, что Сталин ждет совершенно иной реакции на свою статью «Головокружение от успехов», как правило, восторженной. У нас есть замечательный документ ― роман Шолохова «С кровью и потом», который затем был для благовидности переименован в «Поднятую целину». Что есть в этом романе? Шолохову был поставлен прямой выбор, что знаменитую огромную седьмую часть «Тихого дона», третью книгу о Вешенском восстании, ему разрешат напечатать, если он напишет о колхозном крестьянстве, напишет эпос об освоении целины. Шолохов, скрипя зубами, начинает писать первый том «Поднятой целины», пишет его из рук вон плохо. Это абсолютно пародийная книга, взять сцену, когда агитатор-комсомолец рассказывает о том, как подвергают пыткам коммунистов за границей, а все колхозники слушают и рыдают.
Но там, конечно, есть важный момент ― Шолохов знает, как понравиться вождю. Он показывает, как возликовало все крестьянство, прочитав статью «Головокружение от успехов». Сталин был искренне уверен, что именно публикация этой статьи сделала коллективизацию возможной и предотвратила массовые крестьянские бунты. Конечно, статья «Головокружение от успехов» выправляет некоторые особенно яростные перегибы, но только для того, чтобы дальше начать просто ломать кости. Конечно, это абсолютно обманная статья, обманная риторическая фигура.
Сталину померещилось, что Платонов измывается над его главным вкладом в коллективизацию. Стиль платоновской книги показался ему издевательским от начала до конца, хотя Платонов рассказывает именно о том, как Сталин своими статьями, своей волей борется с местными загибами. Там даже есть термин «разгибы», они появляются благодаря Сталину. Кондров говорит: «Так мог написать только Сталин, это как чистую воду пьешь» ― и Сталину это показалось издевательством.
В какой степени это было издевательством, сказать очень трудно. Не будем забывать, что главным объектом платоновской сатиры является не коллективизация сама по себе. Страшно сказать, он уже в «Котловане», написанном в 1922 году, сказал все про социалистическое строительство. Даже уже в «Епифанских шлюзах» сказано, что пробили какой-то водоносный слой, что теперь все будет уходить в бездну, что народ уже проиграл свою утопию, вместо нее чудовищное насилие.
Теперь, раз другой дороги нет, он пытается честно понять коллективизацию. Во-первых, он действительно искренне ненавидит кулаков. Там есть страшный кулак, который нарочно морит лошадей, чтобы не отдать их коллективу, довольно омерзительный образ. Бедняки вызывают его горячее сочувствие. Единственные, кто вызывает его ненависть, ― люди, которые говорят бюрократическими формами, люди, для которых не существует человека, а существуют только левые и правые уклоны, сводки, первостепенная и второстепенная опасность. Там есть герой, который «по сердечной слабости поставлен бороться со второстепенными опасностями», к первостепенным его не допускают.
В общем, это все, конечно, достаточно косметическая ирония. Это ирония относительно внешних, достаточно второстепенных примет этого страшного нового времени. Конечно, Платонов не позволяет себе ударить в полную мощь. Он говорит лишь о том, что эта новая утопия, которая развернута ради человека, человека-то и игнорирует. «Впрок» ― это ключевое слово. Что такое «впрок»? Кондров все время приговаривает: «Это нам впрок».
Впрок нам то, что хоть как-то учитывает наши интересы, а все остальное не впрок. Платонов пытается показать, что бешеная, лихорадочная работа ― работа в пустоту, потому что человека она не учитывает. Но с идеей он согласен, его восхищает идея коллективного труда, в колхозах он видит прекрасный пример самопожертвования, работы, чего хотите.
Вот этого Сталин и не учел, а может быть, он просто с самого начала понял, что это хороший текст. Я бы даже рискнул сказать, что это гениальный текст. Этим он потенциально опасен. Опасен он еще и потому, что в нем сохранился дух двадцатых годов, тех самых безумных народных агитаторов, мечтателей, которые в повести Пильняка «Красное дерево» спят в разрушенной церкви, потому что больше негде. Люди, которые все отдали, потеряли и оказались в НЭПе не нужны. Вот эта платоновская мысль могла, конечно, не понравиться.
«Впрок» ― это лишь начало крестного пути Платонова. После этого, естественно, «Красная новь» его уже не печатала. Он умудрился съездить в командировку в Среднюю Азию и написать замечательную повесть «Джан», напечатать несколько очерков о строительстве в той же Средней Азии. Потом работал в очень быстро уничтоженном журнале «Литературный критик», который уже в 1939 году был разобран. Но Платонов успел написать там целую книгу заметок «Записки читателя», которая успела дойти до набора и была разобрана.
Иногда чудом появлялись его рассказы «Река Потудань», «Третий сын», «Фро», но, по большому счету, Платонов из литературы был вычеркнут до Великой Отечественной войны. Сын его был арестован по ложному обвинению и отпущен, уже когда был безнадежно болен туберкулезом. Собственно, от него Платонов заразился и умер сам семь лет спустя.
Жизнь его на этом закончилась. Остается поражаться тому, что он умудрился как-то в этой ситуации жить и писать, дожить до 1951 года. Вот это чудо какой-то невероятной внутренней устойчивости! Когда мы читаем последние тексты Платонова, например, его пьесу «Ноев ковчег» или его последний незаконченный роман «Счастливая Москва», наверно, мы замечаем там черты настоящего безумия. Наверно, оно там было, но безумие это было вызвано главным образом страшным когнитивным диссонансом.
Самый советский, самый искренний из советских писателей оказался советской властью невостребован и затравлен. Единственный человек, который верил в народную утопию, оказался ее первой жертвой. Это, может быть, один из самых страшных парадоксов русской литературы XX века.
