Нужно заметить сразу, что прижизненная сталиниана интереса не представляет — ни русская, ни зарубежная. Потому что в зарубежной, как, например, у Троцкого, это всегда бездарь, исчадие зла, страшно примитивный честолюбец, который умеет только интриговать, но дело делать не умеет, и вдобавок трусоват. Во всяком случае, книга Троцкого о Сталине, по-моему, не представляет большого интереса, потому что если бы Сталин был так ничтожен, как описывает Троцкий, то книгу бы эту писал Сталин за границей, а Троцкий сидел бы в Кремле.
Конечно, Сталин интеллектуально с Троцким не сравнится ни стилистически, ни… так сказать, в жанре просто ораторском он вообще ему уступает очень сильно, ни в публицистике своей. Потому что, обратите внимание, полное собрание Сталина насчитывало девять томов, и то они, по-моему, не успели полностью выйти. Он писал мало, он занимался другими вещами. Он не теоретик. В вопросах языкознания он не разбирался.
Но, безусловно, у Сталина было некоторое чутье, по-блатному говоря, чуйка — он понимал примерно, что нужно массе в том состоянии, в каком масса была, поэтому он сумел затормозить её развитие. Если бы это были люди более высокого уровня развития, у них были бы другие пожелания, другие требования, другая положительная идентичность. А вот затормозив образование народа, затормозив его развитие, лишив его собственного дела и заадминистрировав его безумно, он добился, конечно, того, что стал кумиров людей злобных и малообразованных. Образованные про него все понимали. Он нуждался в таком именно народе, который будет его таким и любить. Поэтому путь народа, эволюция народа в начале двадцатых, эволюция, запущенная Лениным, она остановилась, к двадцать девятому году она уже была совершенно инерционна. Успело родиться поколение ленинцев, успели родиться комиссарские дети, но этих комиссарских детей в огромном большинстве кинули под нож, в мясорубку.
Прижизненная сталиниана в силу этого представляет собой сплошной поток елея. И вряд ли что-то здесь выделяется в кинематографе, в театре. Можно было бы подробнее сказать, наверное, про «Батум» булгаковский, но и в «Батуме», как правило заметили первые слушатели, герой идеален: когда он замолкает, хочется, чтобы он говорил дальше; когда уходит, хочется, чтобы он появился опять. Они здесь, конечно, бессознательно цитируют Бабеля: «Беня говорит мало, но он говорит смачно. Когда он умолкает, хочется, чтобы он сказал что-нибудь еще». И возникает, конечно, ощущение такого действительно сверхбандита — талантливого, храброго, обаятельного. Но своему первоначальному названию «Пастырь» пьеса, конечно, не соответствует ни в какой степени. Сталин здесь не пастырь, Сталин здесь остроумный, ловкий и привлекательный бандит. И наверное, Сталин отчасти был прав, запрещая эту пьесу, потому что представать человеком ему совсем не хотелось.
У меня была когда-то идея такая — перепозиционировать Сталина, ну, как-то дать воспринять его стране не как имперца, а как революционера. Он же все-таки был революционер, понимаете, он иначе бы во власть не попал. Он человек, который прославился жестокостью и наглостью эксов, дерзостью побегов. И вот Сталин как антиимперец — это более интересный персонаж, чем Сталин, который железобетонной плитой вокруг себя давит все живое. Но тем не менее, конечно, он не хотел себя видеть революционером, потому что ему на тот момент ипостась революционера казалась неактуальной. Ему надо было показать себя державником, а не свергателем самодержавия.
Обратите внимание, что о подпольной работе Сталина, его революционной деятельности в СССР фильмов не было практически. И Камо не упоминался, фильм «Последний подвиг Камо» сделан уже в брежневские времена. Вообще Сталина знают, только начиная с семнадцатого года, когда он, как в фильме «Незабываемый 1919-й», постоянно дает Ленину советы. Бегает маленький и суетливый Ленин, а чуть появляется Сталин — как сразу начинается правильная организация!
Кстати говоря, Геловани, играя Сталина, минимизировал акцент, оставил этот чуть-чуть легкий такой призвук грузинский, потому что Сталин воспринимался как русский царь, а не как грузинский революционер. И кстати говоря, первым это, насколько я помню, сделал Дикий. Его пытались поправить, а он сказал: «Я играю правильно, увидишь». И тут же действительно получил, по-моему, то ли Сталинскую премию, то ли звание.
Мне кажется, что вот образ этого Сталина — имперского Сталина сороковых и пятидесятых годов — действительно не представляет интереса, потому что он насквозь ходульный, в нем даже нет большого обаяния. И считается, что Сталину безумно нравился кусок, когда он стоит и курит трубку в том же «Незабываемом 1919-м», в тамбуре поезда, высунувшись, а мимо него хлещут почтительные пули, не попадая, а попадая только в стены бронепоезда и высекая искры — сама природа пасует перед вождем! Ну да, возможно, там действительно ему это нравилось, но это лишний раз изобличает примитивность его вкуса.
Интересный Сталин — это Сталин в позднейшей прозе, прежде всего у Солженицына, «В круге первом», и у Рыбакова в «Детях Арбата». Я думаю, что отчасти рыбаковский образ оказался более живуч, потому что он более интенсивно внедрялся. «Детей Арбата» прочли все, это было на волне перестроечной моды. А все, что тогда внедрялось, оно очень хорошо запоминалось, потому что по своей тотальности эта пропаганда была ещё советской. И поэтому всем врезалось в память «Нет человека — нет проблемы». Сталин ничего подобного не говорил. Или, если подобное и говорил, то в любом случае это придумал Рыбаков, вот саму эту формулировку. И она ушла в речь, и она стала приписываться Сталину как аутентичная.
Но восходит, конечно, рыбаковское изображение Сталина к солженицынскому. По большому счету, ну конечно, Рыбаков читал «В круге первом», это читали все. В тамиздате это была одна из самых широкоходящих вещей, а в самиздате, невзирая на огромный объем романа, его перепечатывали и раздавали, и на ночь давали. Во всяком случае, в большинстве интеллигентских домов он бывал.
И вот тот Сталин, нарисованный Солженицыным и более беллетристично, более популярно, разбавленно повторенный Рыбаковым — это, конечно, тип насквозь омерзительный, который вобрал в себя все худшие черты Советского Союза: бюрократию, ложь, интриганство, абсолютную зависть, абсолютное отсутствие уважения к человеку. Ну, полный ноль в смысле добродетелей. Если у Солженицына в «Ленине в Цюрихе», я уже говорил, Ленин, по крайней мере, и остроумен, и тактически мудр, и самоотвержен, потому что он действительно живет в полунищете ради своего дела. Хотя с энергией его он был бы востребован на любой государственной должности, а он продолжает оставаться в этих маргиналах, которые там питаются не пойми чем, не могут себе кружку пива позволить. Вдобавок он там ещё очень остроумен. Он действительно, как Бендер, по замечанию Жолковского, морочит швейцарских социалистов.
В Сталине нет ни остроумия, ни даже гротеска. Это такая угрюмая, злобная, ненавидящая весь мир глыба с желтыми хищными глазами. Человек, представленный, конечно, не детищем народа, и он не опирается на народ, он несет в себе худшие черты самодержавия.
Вот это очень интересно, что в литературе шестидесятых годов (а «Дети Арбата» начаты в шестьдесят шестом), в литературе, которая, по большому счету, верит в народ, Сталин для этого народа не органичен, он представляется не как его часть, а как его такой затаенный враг. И это, может быть, довольно глубокая интуиция, довольно глубокая догадка.
Надо сказать, что уже в следующих текстах — в текстах семидесятнических — ну, особенно, конечно, в замечательном стихотворении Чухонцева «Двойник», которое мы сейчас собственно и вспомним, там уже Сталин выступает не как чужой, а как абсолютно органическое продолжение народа, как его такой страшноватый двойник. Надо сказать, что у Чухонцева тогда появляются две поэмы о двойничества: одна — маленькая — «Двойник», вторая — большая — «Однофамилец». «Однофамилец» — об интеллигентском раздвоении личности, потому что личность перестает быть монолитной. А «Двойник» — о том, что Сталин действительно отражение пусть худших, но глубоко народных, органически народных черт.
И вот мне представляется, что Чухонцев, в семьдесят втором году сочиняя эту вещь, он был провидчески прав. Конечно, Сталин — это явление не чуждое. Сталин — это явление, вышедшее из каких-то коренных, непреодоленных и очень страшных черт народа. Ну, вот он там просто увидел на набережной (как у него там сказано: «В тени платана, рядом с «Ореандой»), увидел человека страшно похожего на Сталина, наверное, сознательно педалировавшего это сходство, и чистильщика сапог. И вот как он описан:
Но по рукам, по напряженной позе
я с ясностью увидел, что он думал
и даже чтo он думал (мысль была
отчетлива, вещественна, подробна
и зрима так, как если бы он был
индуктором, а я реципиентом,
и каждый оттиск на листе сознанья
был впечатляющ): баржи затопить
цыплят разделать и поставить в уксус
разбить оппортунистов из костей
и головы бараньей сделать хаши
сактировать любимчика купить
цицматы и лаваш устроить чистку
напротив бани выселить татар
из Крыма надоели Дон и Волгу
соединить каналом настоять
к женитьбе сына чачу на тархуне
Венеру перед зеркалом продать
поднос пустить по кругу по подаркам
и угощать нацелить микроскоп
на рисовое зернышко отправить
на Темзу бочку паюсной икры
засохший гуталин подскипидарить
примерить в мавзолее саркофаг
с мощами Геловани как нажрутся
так языки развяжут приказать
Лаврентию представить докладную
о языке Марр против Маркса вырвать
кого-чего кому-чему плевать
на хачапури главное цицматы
и чача больше чачи дать отпор
троцкистам вейсманистам морганистам
и раком поползут как луноход
на четвереньки встав от поясницы
достать змеиный яд и растирать
и растирать и чистить чистить чистить…
Ну, тут, понимаете, самое гениальное — это, конечно, взаимное проникновение этих двух дискурсов. С одной стороны — чистка сапог, с другой — партийная чистка. Растереть поясницу и растереть в порошок врагов. Настоять на своем и настоять на тархуне. Вот это двойное мышление, которое… Ему все равно, действительно, «кого-чего кому-чему плевать», неважно. Это страшное желание настаивать, дробить, чистить, которое сидит в этом закомплексованном маленьком человечке. Чухонцев, пожалуй, первым сумел нарисовать Сталина как выходца из худших, из примитивнейших слоев народа.
Сегодня образа Сталина нет (вот это удивительно), потому что положительный Сталин не получается. И даже те, кто его воспевают, они все равно слишком многое про него понимают. А про отрицательного Сталина все уже сказано. Я боюсь, для того, чтобы приблизиться к Сталину по-настоящему, нужно по-прежнему рисовать вот эти его народные корни; по-чухонцевски — попытаться понять, каким образом он из этого народа вырос. Но я такой попытки не видел ни одной. Надо сказать, что даже попытка реконструкции внутренней жизни Сталина в «Розе Мира» у Даниила Андреева, она не удалась.
Единственная более или менее удавшаяся попытка — та, о которой я уже много говорил — это Сталин Радзинского. Но обратите внимание, ведь Радзинский десять лет писал трилогию и в результате он её совершенно переориентировал. «Апокалипсис от Кобы»… А я считаю, что это выдающаяся книга. И для меня Радзинский великий драматург и очень крупный прозаик. «Апокалипсис от Кобы» — это все равно история не про Кобу. Он сосредоточился в результате (Радзинский) на фигуре его друга. Вот этот друг его заинтересовал. Его заинтересовала опять-таки толпа. Зачем толпе нужен Сталин? Ведь ясно, что Сталин не несет стране ничего хорошего. Зачем же он так стране необходим? Почему надо фиксироваться на нем? И он описал подлость и рабство вот этого друга.
Самого Сталина там опять же нет. И это, наверное, и понятно, потому что Сталин — фигура не человеческая. Масштаб его злодейств, масштаб страны, с которой ему приходилось иметь дело, и масштаб бедствий, которые там происходили, он с его личностью никак не связан. Тут надо отдельно описывать Сталина-человека и Сталина-функцию. Надо сказать, что Сталин как человек с этой функцией совершенно не справился, потому что он, по сути дела, страну уничтожил, он дал её вытоптать и отчасти вытоптал сам. Все его победы достались нечеловеческими, невероятными жертвами, иррациональной и, в общем, сильно превышенной ценой, поэтому отделять Сталина от этой функции необходимо.
И самое верное решение — это описывать не Сталина, это описывать его окружение, которому он необходим, потому что за счет Сталина все подлости и мерзости этого окружения спишутся, они все будут потом переваливать всю ответственность на него. И для драматурга, для мыслителя сегодня окружение Сталина и люди, голосующие за него, представляют гораздо больший интерес. Потому что Сталин — он хоть отчасти орудие истории, не все можно списать на его злую волю. А вот те, кто терпели и подлаживались, тем никакого оправдания не будет. И в этом смысле правее всех и глубже всех высказался Алексей Константинович Толстой, сказавший: «Интерес для художника представляет не сам тиран,— в предисловии к «Князю Серебряному»,— а то общество, которое тирана терпело».
