Отчетливо помню, когда я уходил в армию в июне, а потом немножко меня еще отпустили побродить по воле и призвали в первых числах июля 1987 года, мне было особенно обидно уйти, не дочитав «Детей Арбата», которые начали публиковаться как раз в июньском номере журнала «Дружба народов», где, как сейчас это звучит, в общем, довольно странно, их приходилось пробивать через колоссальный пресс сразу нескольких инстанций. И Сергей Баруздин, тогдашний главный редактор журнала, героически пробил книгу.
Можно сказать, что с 1987 года гласность закончилась и началась свобода слова. Произошло это не на публикации «Архипелага ГУЛАГ», которая случилась тремя годами позже, а на романе Рыбакова, который резко отделил довольно косметическую свободу 1986 года от разгула 1988-года. 1987 год — тот рубеж, на котором Перестройка сделалась необратимой.
В чем проблема? Вообще говоря, роман «Дети Арбата» чрезвычайно показателен для истории советской литературы, он пережил три волны, три абсолютно разных отношений к нему. Когда книга, во всяком случае, первый ее том из будущей тетралогии, первая часть, написанная в общих чертах еще в 1966 году и анонсированная тогда же «Новым миром», когда появилась первая часть, этот журнал, эти три, точнее, журнала рвали из рук, достать их было совершенно невозможно. Но мы-то получали, естественно, потому что мать все-таки преподаватель литературы с большим стажем, все московские словесники были у нее в друзьях, и все нужные книжки оказывались у нас дома очень быстро, пусть на 2-3 ночи.
Книга была тогда абсолютной сенсацией, Анатолий Рыбаков сделался не просто знаменем Перестройки и ее прорабом, как это тогда называлось, а еще и руководителем ПЕН-центра, только что народившегося еще в советской стране. «Дети Арбата» переиздавались многократно, были немедленно переведены на все европейские языки, вышли в Штатах, обеспечили Рыбакову широкую славу. Ну, и, в общем, эта первая волна закончилась благополучно к 1991 году.
Несмотря на то, что следующие части тетралогии — «Тридцать пятый и другие годы», «Страх», «Прах и пепел» — продолжали исправно выходить с интервалом в 2 года, и к 1995 году все это завершилось, последнюю часть уже, по сути дела, никто вдумчиво не читал. Произошли события, которые благостный дух Перестройки очень сильно отделил от кровавых 90-х, как их теперь часто называют.
Вторая волна дурного отношения к Рыбакову связана с негативным, пренебрежительным отзывом Бродского, но отзыв этот был продиктован, я так полагаю, личной мстительностью, потому что Бродский редко бывал объективен. Рыбаков в свое время не оценил его стихи, когда Бродский был совсем молод. Ну и вообще стало как-то хорошим тоном обо всей перестроечной литературе отзываться как о розовой, наивной. И я даже помню, как моя тогдашняя возлюбленная в одном из писем мне в армию писала: «Не понимаю твоих восторгов по поводу Детей Арбата. Убрать сталинский купол — что останется?».
Действительно, линия Сталина в этом романе выглядела как-то отдельно от основной бытовой составляющей и стала уже после того, что Солженицын написал о Сталине в «В круге первом», а «В круге первом» — роман, появившийся уже в 1991 году в самом широком читательском обиходе, после этого ну что там говорить о рыбаковских разоблачениях. А уж после аксеновской трилогии московской и после первой ее знаменитой части, в которой у Сталина происходит подробно описанный понос, ну что уже добавить к этой десталинизации, к этой дегероизации вождя?
Вообще считалась, что книга Рыбакова советская, что она написана суконным советским языком, что герои ее правильные, и, в общем, она имела некоторую ценность только как стенобитный таран, который пробил советскую цензуру. И только сейчас неожиданно, приходит третья волна популярности «Детей Арбата». И как был в свое время реабилитирован сам Рыбаков за свой героизм на фронте, в 1946-го с него была снята судимость полностью, и он был реабилитирован, а окончательно это было оформлено в 1960 году, когда и вина его была признана несуществующей, так реабилитируется сейчас его главная книга. Реабилитируется потому, что рассказывала-то она, как выяснилось, вовсе не о Сталине, а рассказывала она об уникальном советском поколении, летописцем которого остался один Рыбаков. Очень мало кто уцелел из этих людей, и именно потому приходится сегодня именно по его свидетельствам реконструировать это гениальное поколение, догадываться о том, что оно могло бы сделать, если бы его не швырнули в топку войны.
Биография до его славы. Кем Рыбаков подошел к своей советской и позднесоветской славе? Ну, во-первых, Рыбаков был к тому моменту наиболее широко известен как писатель детский и подростковый. Самые известные его тексты — это детская трилогия «Кортик», «Бронзовая птица», «Последнее лето детства» — все три экранизированы триумфально. И вторая трилогия — о Кроше, которая уже в конце 80-х превратилось в тетралогию, потому что был доснят четвертый фильм, фильм, в котором Крош — уже следователь прокуратуры и расследует гибель девушки на шоссе. Но основная часть — это, конечно, три повести: «Приключения Кроша», «Каникулы Кроша» и «Неизвестный солдат».
Всегда считалось, что Рыбаков — это хороший крепкий советский беллетрист, не хватающий звезд с неба. Он, будучи исключен из института транспорта и осужден к ссылке, как и его герой Саша Панкратов в 1933 году, отслужил, прошел всю войну с 1941 до 1946-го, когда был демобилизован. В точности, кстати, повторил путь моего деда: они были ровесниками, и дед тоже был помпотех полка, заведовал автомобильной службой, тоже в 1946 году демобилизовался, и всего год у них разница, и внешне они были очень похожи. В общем, мне судьба его поэтому кажется как-то особо семейно близкой.
Он написал производственный роман «Водители», успел получить Сталинскую премию за него, то есть Сталин его осудил — Сталин и наградил. Затем написал роман абсолютно советский, соцреалистический «Екатерина Воронина», «Лето в Сосниках» — роман о первых пятилетках. Ну, строго говоря, он производил впечатление чуть лучшее, чем большинство советских авторов, потому что умел писать интересно. Вот этого не отнять. Рыбаков никогда не обижался на определение «беллетрист». Он действительно беллетрист, потому что: увлекательный сюжет, часто детективный, легкий репризный диалог, небольшой всегда объем — его романы короткие и динамичные, замечательно точные, хотя тоже короткие портреты, характеристики героев. Все это очень помогает читателю, в нем нет советской убийственной тяжеловесности.
Но вот в 1975 году, уже ему было за 60, он решительно вымахнул из этого своего советского облика и написал роман, который только в 1978-м был напечатан и с чудовищными трудами, потому что Анатолий Ананьев, главный редактор журнала «Октябрь» тогдашний, пробил его в печать, год продолжалась эта эпопея, пользуясь всеми вообще дозволенными и недозволенными приемами. И появилась эта книга в журнале «Октябрь», и тоже ее нигде нельзя было достать. Я говорю о романе «Тяжелый песок», который, наверное, был все-таки высшим художественным свершением Рыбакова. Художественным, подчеркиваю я.
Потому что, понимаете, какая вещь, обычно когда человек пишет от первого лица, как Набоков над этим смеялся: «Иногда автору надоедает, и он перестает притворяться», он действительно очень часто забывает, от чьего лица он пишет, и тогда речевой портрет, речевая характеристика героя начинает смещаться, растворяться, смешиваться с авторской. А вот так, чтобы на протяжении всего текста без навязчивости, без назойливости удерживать речевой портрет рассказчика, вот этого Якова Ивановского, сапожника, который с крепкой радостью профессионала рассказывает о том, как правильно пошить человеку правильные сапоги, как это важно, как это важно для войны, для работы, удержать в поле авторского воспроизведения эту фигуру очень трудно.
Так вот, мы ни разу на протяжении всех 300 страниц этого романа, мы ни разу не слышим голоса Рыбакова, мы все время слышим голос Якова Ивановского, хотя многие обстоятельства жизни, например, известно, что красавица Дина — это портрет рыбаковской матери и так далее, тоже Дины, кстати, синеглазая черноволосая еврейка, красавица. Невзирая на массу деталей, позаимствованных из собственной биографии, Ивановского он придумал, и вот этот человек — абсолютно живой, естественный и каждому читателю интимно близкий.
Точно так же все, о ком рассказывает Ивановский, становились для читателя невероятно кровно близкими, потому что с помощью деталей, с помощью тонкостей, которые знал один Рыбаков, он описывает жизнь еврейского местечка, еврейской семьи с такой любовью, с такой насмешкой нежной, с такой удивительной проникновенностью, что эту книгу, наверное, следует считать одним из лучших, наряду с трифоновскими и аксеновскими, русских романов второй половины XX века.
Почему возникали эти дикие трудности при публикации книги? Потому что Холокост вообще как-то не очень любили увековечивать и признавать в советское время, считалось, что никакого особенного еврейского мифа, никакой особенной еврейской катастрофы нет, а есть война, которая была одинаково ужасна для всех. Но совершенно права была Вера Панова, которая говорила: только евреев убивали только за то, что они евреи. Об этом же говорил Виктор Некрасов, который настаивал на открытии памятника в Бабьем Яре, а никто не хотел его открывать, и не хотели печатать стихи Евтушенко, которые были совершенно революционными, тоже о Бабьем Яре. Но считалось, что все погибали наряду с евреями. Холокост замалчивался, замалчивался по понятной причине, потому что некоторое время все-таки Советский Союз, пусть на протяжении двух лет, но все-таки был союзником Гитлера. Союзником Гитлера в то самое время, когда Холокост уже вовсю развивался, уже вовсю был. И вот эта катастрофа, конечно, была никаким образом не признаваема вслух.
Более того, еврейская тема, как вы понимаете, вообще была в Советском Союзе до известной степени табуирована. Евреев выпускали, но предпочитали при этом карьерно не продвигать, да и вообще как-то их не очень любили, ну, просто в силу долгой традиции. Поэтому роман Рыбакова, который был первым русским романом о Холокосте, первым романом о том, что действительно происходило в этих местечках: на территории Западной Украины, на территории Белоруссии. О том, что творилось и замалчивалось на протяжении долгого времени. Это был колоссальный прорыв. Конечно, этот роман был знаковым.
Ну, естественно, что все попытки воспринимать Рыбакова как еврейского писателя, писателя еврейской темы, они узки и безнадежны. Как я уже говорил, прежде всего, это роман превосходный в эстетическом отношении, во многих отношениях революционный. Но нельзя забывать и о том, что это была первая попытка распечатать тему. Поэтому когда к 1987 году Рыбаков предложил «Детей Арбата» в «Дружбу народов», у него уже была репутация писателя, с которым лучше не связываться. Он, кстати, не пошел ни на какие сокращения и поправки в «Тяжелом песке», добился его полной публикации, и потрясающе эта книга свою роль, очень важную роль, сыграла — она сформировала поколение, которое уже о многом не боялось говорить.
Что касается, собственно, «Детей Арбата», то эта книга, конечно, имеет достаточно серьезные достоинства, когда я её перечитал, убедился в том, что да, упреки в некоторой суконности языка невозможно отбросить, да, она написана, пожалуй, стандартизовано, да, пожалуй, в ней действительно не хватает той яркой игры речевой и того психологизма, на который Рыбаков вполне был способен, кстати говоря. Ну, строго говоря, даже Крош, который говорит у него резко индивидуализированным языком, Крош выходит психологически глубже и объемнее, чем большинство героев «Детей Арбата».
Но рискну сказать вещь, которая, может быть, у многих читателей Рыбакова вызовет несогласие. Он себе художественных целей в этом романе не ставил. Гораздо художественнее и гораздо лучше написано его продолжение, прежде всего, конечно, «Страх», повествующий об эпохе Большого Террора — вот там он достигает колоссальной выразительности. И, надо сказать, что военная часть, а именно «Прах и пепел», она написана, может быть, не хуже, чем астафьевский роман «Проклятые и убитые», но просто «Проклятые и убитые» тогда отодвинули всю остальную военную литературу, потому что там были сказаны такие вещи, я хорошо помню, как мне Василь Быков говорил: «Петрович вспомнил все, что я всю жизнь пытался забыть. Я это изгонял из памяти, а он это вытащил». Астафьев действительно сделал вещь, которая отменила всю остальную военную прозу. Но последняя часть романа Рыбакова написано ничуть не хуже, а во многих отношениях и лучше, чем «Дети Арбата». Художественной задачи в «Детях Арбата» нет.
Скажу больше, нет там и антисталинской программы, потому что со Сталиным все было понятно. Это сейчас можно спорить о том, был ли он эффективным менеджером, отцом нации, великим полководцем или был абсолютным ничтожеством, которое уничтожало все, до чего могло дотянуться. Для людей, которые при Сталине жили, для людей, которые помнили XX-й Съезд и XVII-й Съезд, как помнил их Рыбаков, этого вопроса не было, им все было понятно. Надо было 20 лет оболванивать страну и заставлять ее забыть азбуку для того, чтобы сегодня были возможны какие-то споры о Сталине. Для Рыбакова с этой фигурой все понятно.
Кстати говоря, знаменитая мысль: нет человека — нет проблемы, которая у него приписана Сталину, она, конечно, придумана самим Рыбаковым, но восходит она к старой чекистской поговорке: нету тела — нету дела. Поэтому и эту его заслугу я не считаю основополагающей.
А важно было другое: этот роман был написан о поколении 30-х годов, поколении, которое было выбито в огромной степени, поколении, которому было либо 5-6 лет на момент Октябрьской революции, либо год-полтора, то есть это поколение примерно рождения 1910-1920 годов, это десятилетие. Частью это комиссарские дети или, как в романе Рыбакова, комиссарские племянники. Частью это прямые потомки революционеров-подпольщиков. Это люди, которые выросли, были сформированы в 20-е годы новой передовой небывалой советской педагогикой, во многих отношениях экспериментальной, это ученики МОПШКи и ШКИДы, это воспитанники Сороки-Росинского и Блонского, это люди, которые выросли в первые годы советского утопического проекта.
Сейчас принято говорить, что советского модернизма нет, говорят об этом люди, которые о советском модернизме очень мало знают, но в том-то все и дело, что сохранились записки вот тех самых людей, очень немногочисленно уцелевших, например, рыбаковского сверстника Александра Шарова, который написал о своем детстве и отрочестве в повести «О десяти ошибках». Например, воспоминания Вадима Шефнера, который написал «Счастливого неудачника», и в этом же ряду находятся, конечно, воспоминания Рыбакова.
Это абсолютно автобиографический роман, это его исключили, как Сашу Панкратова, из института, исключили из-за того, что он вступился за преподавателя, которого шельмовали, ну, Саша Панкратов еще при этом какую-то стенгазету выпустил, какую не следовало. И свой ранний сексуальный опыт, а эти дети дозревали очень рано и росли в обстоятельствах довольно значительной сексуальной свободы. И свой ранний пролетарский опыт, потому что Рыбаков 2 года работал, прежде чем поступить в институт, и, кстати, первой его публикацией были профессиональные брошюры о промышленности химической.
В общем, весь этот опыт этого поколения в романе уплощен, и мы видим потрясающее, невероятное поколение первых лет революции в 30-е годы, когда Сталин начинает, и об этом Рыбаков подробно пишет, медленно вытеснять революционеров из Политбюро. Прежде всего, гнев направлен на Кирова и Орджоникидзе, которые не понимают всей серьезности момента и хотят реставрации империи, а Сталин реставрирует империю по полной программе. Разумеется, 30-е годы послужили до некоторой степени фильтром, через который могли пройти, главным образом, ничтожества. Все что-нибудь понимавшие значительные, талантливые, не со всем соглашавшиеся люди, как, кстати говоря, отец Булата Окуджавы Шалва Окуджава, как все практически строители и начальники крупных больших тогдашних производств, как сам Орджоникидзе — все эти люди медленно подвергаются сталинским чисткам, сталинской фильтрации. Ему не нужны одаренные люди, ему не нужны люди, которые, как там говорит, кстати, один из героев, хорошие люди, попавшие в трудные обстоятельства. Ему это совершенно н важно, ему важны винтики. И вот винтиками начинает все вытесняться.
Не следует думать, что весь советский проект состоял из бюрократов, силовиков, насильников, из репрессивных мер, из Соловков, из раскулачиваний — нет, советский проект состоял не только из этого. У советского проекта был мощный модернистский пафос, но люди, которые этот пафос в себе носили, которые рождены были строить эту новую страну, как Саша Панкратов, они оказывались в ссылках. И Саша Панкратов никак не может понять, почему он в ссылке, он же такой идейный и такой убежденный, он был в классе активистом, и он не может понять, почему одним из следователей, одним из главных механиков этой новой машины становится портновский сын Юра Шарок, который учился с ним в одном классе и был трусом и подонком. Ну почему трус и подонок становится вершителем судеб, а он, честный человек, в ссылке занимается черте чем вместо того, чтобы заканчивать обучение?
Но здесь как раз все понятно. Рыбаков очень четко показывает, как советский проект погибает в 1934-м, как убийство Кирова становится предлогом для окончательного вытеснения всех сколько-нибудь идейных и что-то умеющих людей и как торжествует Шарок на всех этажах общества. Кстати говоря, об этом уже писал Юрий Трифонов, ведь его «Дом на набережной» — это своя версия «Детей Арбата», просто это дети кремлевской набережной, а не детей Арбата.
Кстати говоря, почему «Дети Арбата»? дело в том, что тогдашний Арбат был своего рода интеллектуальным клубом этой молодежи. Все друг друга знали, и Окуджава не просто так опьянялся атмосферой этого Арбата. С одной стороны, Арбат — это главная советская улица, главная московская улица, не Тверская, впоследствии Горького, ни какая другая, потому что по ней Сталин ездит с работы и на работу. Весь Арбат уставлен топтунами. Но в то же время на Арбате культура вот этих дворов, этих горизонтальных связей, которыми пронизано все общество, на Арбате собирается молодежь, она там разговаривает, она там поет. Там возникает постепенно та субкультура, которую и надо было уничтожить. Для Сталина самыми страшными врагами были не отцы-комиссары, а дети, «волчата», как он их называл, то блистательное поколение, которое сумело осуществить оттепель, но на три четверти было выбито войной. И именно в котел войны, это очень хорошо показано у Рыбакова в четвертой части, надо швырнуть эту молодежь, чтобы она никакой ценой не сумела совершить модернистский переворот в России, чтобы империя осталась империей.
Но это вечная система, когда любая прогнившая, любая отмирающая эпоха швыряет молодежь в котел войны, чтобы они не вытащили эпоху на новый уровень, потому что на этом новом уровне есть место не всем. Так случилось в 1914 году и так случилось в 1941-м. Кстати говоря, так вполне может случиться и сейчас, и в этом тоже пугающая актуальность романа Рыбакова.
Там есть еще одна довольно важная линия — линия Варя, которая влюблена в Сашу Панкратова. Но она поначалу пошла не по той дорожке, она связалась с бильярдистом Костей, игроком, который огромные деньги зарабатывает на халяву, так же легко их тратит. Дело в том, что тогда тоже был такой слой, понимаете, помимо слоя «золотой молодежи» интеллектуальной, помимо слоя идейных, условно говоря, и помимо, с другой стороны, слоя тупых исполнителей — бюрократов, силовиков, следователей — существовал прелестный по-своему слой игроков, антикваров, таких странных мечтателей. Иногда очень богатых, иногда совершенно нищих. Были люди советские, были антисоветские, а были совершенно несоветские, вызывающе и принципиально несоветские. И вот этот слой, кстати говоря, он есть немножко и у Каверина в «Исполнении желаний», романе, написанном тогда же, вот этот слой замечательно задним числом описан у Рыбакова.
Это сложные люди, и это придает роману второе дно, замечательную объемность и сложность. Потому что это люди, в общем, малосимпатичные, как малосимпатичны любые жулики или игроки, но в них есть свобода, фарт, легкость, в них есть обаяние какого-то действительно совсем не советского образа жизни. И вот этот Костя, пожалуй, самый симпатичный герой романа, более даже симпатичный, чем Саша Панкратов. Он, конечно, и высокомерен, он и сноб, он и красавец, и деньги у него легкие и халявные, но есть эдакая легкость и очарование, и это очень важная вещь. Потому что когда Рыбаков пишет о советском герое — ну что, Саша Панкратов и Саша Панкратов, он вообще о чем-то начинает догадываться к третьей части, что-то понимать. Но вот Костя, что хотите, но увидеть, ущучить этот тип в советских 30-х — это надо многое уметь. Это такой тип артиста Дорлеака, который как сыграл в «Строгом юноше», так потом и умер, будучи еще и оклеветанным. Кумир миллионов, любимец театральной Москвы и ресторанной Москвы. Этот слой тоже был в 30-е, и этот слой кроме Рыбакова никем не артикулирован, не зафиксирован, кроме очень немногих маргинальных упоминаний у других людей.
Что касается общего пафоса этого романа, чем он важен. Важен он, прежде всего, тем, что он показывал возможную ветку, возможный вариант развития советского проекта. Сейчас легче всего сказать, что советский проект с неизбежностью идет к ГУЛАГу, но и такие люди, как Саша и Варя, были, и такие люди, как Окуджава и Трифонов. Были люди, которые даже вопреки всему кошмару 30-х годов верили в дело своих отцов. И, наверное, прав был Окуджава, который в последний год сказал: «Все-таки, наверное, корни беды были не в советском, а в русском». Но за это его сейчас можно, конечно, много раз обозвать русофобом, но о том, что такое советское, нужно, наверное, судить по роману Рыбакова «Дети Арбата». Убитые, сосланные, уничтоженные дети Арбата были надеждой России, надеждой неосуществившейся, и оттого еще более мучительной.
