Я думаю, что произведения более оклеветанного и более нарицательного в советской поэзии нет. Достаточно вспомнить легендарную пародию «Панибратская ГЭС», абсолютно точную, это из ранних текстов Александра Иванова, тогда еще очень ядовитого. Но нельзя не признать, что все плохое, что сказано об этой поэме — оно, в общем, верно. А хорошего в ней удивительно мало, но то хорошее, то немногое хорошее, что есть, оно, в конечном итоге, перевешивает.
Почему перевешивает? Это вот тот редкий случай, когда произведение само по себе со своими пороками красноречивее того, что хотел сказать автор. Автор, конечно, не вкладывал в нее такого смысла, не взглядывал на историю с такой высоты. И вообще Евтушенко хотел сказать другое, а получился симптом, получился знак эпохи.
Начнем с того, эта мысль довольно сложная — это вообще жанр ретардации, жанр отступления, перестроения, паузы. Эта мысль впервые высказана Львом Аннинским, мысль достаточно глубокая, потому что лирика — это такие маленькие летучие отряды, работающие на передовых рубежах. Поэма — это, в общем, скорее жанр капитуляции, потому что лирическое усилие исчерпывается, и начинается то, что стиху вредит — повествование. Вот советская повествовательная поэзия, советский роман в стихах — это, братцы, конечно, кошмар.
Страшно представить великого Антокольского, который сочинял свою, значит, натужную эпическую поэму «В переулке за Арбатом», которую он сам ненавидел. Ну, Пастернак мучился с поэмой «Зарево», с попыткой написать роман в стихах о конце войны. И, кстати, первая глава у него получилась, но дальше дело не пошло. А сколько было этих романов в стихах, сейчас не вспомнишь. «Добровольцы» Долматовского, даже у Анатолия Сафронова был роман в стихах «В глубь времени», который невозможно вспомнить без судорог.
В общем, повествовательный жанр — он поэзии сильно вредит. Для того, чтобы написать роман в стихах, как Пушкин писал «Онегина», нужно все-таки иметь мысль или, по крайней мере, героя перед глазами. А советская поэзия занималась таким пережевыванием, перекладыванием прозы в занудные соцреалистические суконные стихи.
И вот тут в 60-е годы появляется принципиально новая концепция поэмы. «Братская ГЭС» в известном смысле была такой попыткой возродить поэму 20-х годов, поэму, ну скажем, Маяковского «Хорошо».
Надо сказать, что «Хорошо» — это довольно серьезный вклад Маяковского в жанровую специфику, попытка выстроить новую поэму. Там нет сквозного сюжета. «Хорошо» — это, в сущности, цикл стихов, цикл личных воспоминаний автора о десятилетии 1917-1927. Попытка выцепить какие-то главные эпизоды первого советского десятилетия, ретроспектива. Это не сюжетная поэма, это именно лирический цикл, в котором есть единое настроение. И настроение это вовсе не «хорошо», ведь «хорошо», как мы знаем из этой же поэмы, — это последние слова Блока, которые Маяковский от него слышал. И в этом «хорошо», говорит он, слилась и сожженная библиотека, и эти костры перед Зимним. То есть это благословение, но благословение умирающего.
Вот «Братская ГЭС» — это набор картинок из русской жизни, из русской истории. Для Евтушенко вершиной этой истории в 1965 году является Братская ГЭС. Значит, довольно натужна главная идея поэмы, которая, естественно, ко второй примерно ее половине, а поэма огромная, там страниц 150, она примерно ко второй ее половине начинает выдыхаться и перестает быть сколько-нибудь интересной.
Это диалог Братской ГЭС и египетской пирамиды, вы не поверите. Значит, египетская пирамида — это масштабное сооружение древних, памятник древнему величию, она на все смотрит с крайним скепсисом, она устарела, она не верит в то, что может получиться коммунистический эксперимент.
Братская ГЭС — это наш ответ египетской пирамиде. Это наш бессмертный памятник, памятник именно братству, памятник свободе. И неслучайно там как раз есть такая глава про учительницу Элькину, учительку, которая приехала, значит, учить селян, потом она красноармейцев учит, пытается им что-то вдолбить, и один из них там выдохнул мучительно перед смертью: «Мы не рабы, учителька, рабы не мы». Вот такой же памятник свободе — это Братская ГЭС.
Евтушенко, я думаю, конечно, забавно было бы с ним сейчас поговорить, — это первый живой автор, которого мы анализируем вот в этом цикле, и он уже, конечно, отчасти тоже сам памятник эпохи. И забавно было бы Евгения Александровича спросить как-нибудь на досуге, понимал ли он, насколько самоубийственна эта метафора, насколько он, в общем, опустил Братскую ГЭС, сделав ее такой своего рода египетской пирамидой зрелого социализма. Это ясно же совершенно, что Братская ГЭС — это столь же мертвое железобетонное сооружение, как и египетская пирамида и, в общем, такой же памятник мертвому режиму. Она, конечно, продолжает себе работать, продолжает давать толк, но того братства, в честь которого она поставлена, больше нет. И города Братска в его прежнем виде больше нет. А есть нищий далекий сибирский город, где давно уже смеются над этой поэмой и над этой мифологией.
Но тем не менее вот этот диалог, он уходит потом как-то с первого плана, и на первый выступают те главные персонажи, которых Евтушенко видит в российской истории. Вот удивительно здесь то, что первая глава, зачин поэмы: «За тридцать мне, мне страшно по ночам» — вот здесь есть какая-то определенная точность.
Я вообще Евтушенко очень люблю, должен я с горечью сказать. С горечью — потому что этот человек очень часто эту любовь обманывает и пишет вещи, которые этой любви совершенно не достойны. Но вот какая интересная, понимаете, вышла штука. Сейчас, значит, эта «Таинственная страсть» когда прогремела по экранам, прокатилась, все стали читать стихи 60-х годов. Ну и оказалось, что большая часть этих стихов никуда не годится. Уцелел Вознесенский, мы о нем говорили только что, в огромной степени уцелел благодаря своей вот этой радости разрушения, очень русской радости при виде того, что что-нибудь горит или рушится, и начинается новое.
И уцелел Евтушенко, вот это странное дело. Евтушенко, которого столько упрекали в пошлости, в отсутствии вкуса, но у него есть две вещи, которых нет больше ни у кого в такой степени: он абсолютно честен, он все время говорит о себе и говорит о себе правду. Да, он кокетлив, иногда он кокетничает, конечно. Да, он не говорит о себе последней самой горькой правды. Но он, по крайней мере, искренен, и он умеет признаваться в поражении. «Как стыдно одному ходить в кинотеатры» — это фраза, которую не каждый про себя скажет, такой замечательный тоже символ одиночества и любовного поражения. И у него много любовных стихов, продиктованных настоящей злобой, настоящей ревностью и абсолютной честностью.
И вторая вещь, которая Евтушенко выделяет среди многих, — он мыслит. Вот его поэзия — это поэзия все-таки ума. И такие стихи, как «Монолог голубого песца», который я искренне считаю гениальным, невероятно точным, более сильного, более точного стихотворения о советской интеллигенции не написал никто. «Кто меня кормит — тот меня убьет» — вот это прекрасные слова о песце, который сбежал из клетки и не может без клетки.
Это гениальные стихи, как раз об этом ему Катаев сказал: «Женя, перестаньте писать стихи, радующие нашу либеральную интеллигенцию. Начните писать стихи, радующие начальство, или я не поручусь за вашу будущность». Но тем не менее, Евтушенко, надо отдать ему должное, не пошел по этому пути. Он продолжал писать стихи, радующие во многом все-таки либеральную интеллигенцию, потому что он говорил правду.
И вот эта мысль, опыт мыслей и искренности, он, надо сказать, в «Братской ГЭС» есть. Там есть несколько фрагментов удивительно точных. Там есть попытка спасти ленинизм, это глава про ходоков «Идут ходоки к Ленину», довольно, по-моему, наивная даже для этой вещи. Там есть чрезвычайно наивные революционные главы, «Жарки», например. И там есть много попыток фальшивого умиления перед трудовым пафосом, описание этой свадьбы, среди которой вдруг там на плотине тревога, и все бегут срочно ее исправлять.
Но, конечно, с одной стороны, самая фальшивая, а с другой стороны, самая прорывная там глава — это, конечно, «Нюрка», глава про бетонщицу Нюрку. Конечно, сегодня она выглядит смешно. «Чуть вибратор на миг положу, ничего я как будто не вешу, оттолкнусь от земли, полечу». Ну кто ж думал, что вибратор будет для советского, постсоветского человека означать совсем не то. Тогда это такой вот прибор, с помощью которого строится бетонная конструкция.
Но дело не только в этих смешных и совершенно, в общем, неважных эпизодах. Дело в том, что «Нюрка» — это такой довольно точный психологический анализ. Там что происходит? Эта Нюрка забеременела. Ее, естественно, обрюхатил инженер, интеллигентный человек, потому что все гадости совершаются интеллигентными людьми, и секса хотят только они. А потом он ей, значит, отказался признавать ребенка. Он сказал: «Я, конечно, был первым, но ведь кто-то мог быть и вторым», это щемящим анапестом написана вещь. И вот эта Нюрка, значит, решила броситься с плотины. И когда она поднялась на эту плотину с намерением броситься оттуда, она увидела широкую панораму стройки, и эта панорама произвела на нее такое впечатление, что она передумала кончать собой и решила вырастить советского гражданина.
Значит, знаете, на самом деле не так это глупо. И я скажу почему. Дело в том, что все-таки в советской мифологии и в советской культуре был один очень важный посыл: если у тебя ничего не получается, как у человека — в личной жизни, в карьере, в любви, неважно, у тебя есть утешение — ты участвуешь в великом деле. И в этом смысле «Нюрка» — это прорывный текст. Потому что, посмотрите, огромное количество фильмов этого времени, начиная с «Иркутской истории», экранизации арбузовской пьесы, и кончая комедиями вроде «Карьера Димы Горина» или «Девчата», они несут очень простую мысль: если в личной жизни ты всегда неудачник, потому что любовь кончается, потому что все смертные, в конце концов, но у тебя есть дело, масштабное величественное дело. И благодаря этому делу ты уже не просто «я простая бетонщица Нюрка», а ты уже кирпич в огромной величественной стене, ты участник великого проекта. Это психологически срабатывает, то есть я понимаю, что это наивно, но это срабатывает.
Вот точно так же, понимаете, возьмите чулюкинский, а Чулюкин — хороший режиссер, его фильм «Девчата», удивительно откровенный, где есть вот эта недотепа бедная, которую играет Надя Румянцева, и есть влюбленный в нее Рыбников, а девочка она глупая до чистоты, она не понимает, как люди целуются, им же носы должны мешать. Но на фоне вот этих периодически возникающих сибирский пейзажей, гигантских просек, великих гор и снегов возникает какое-то ощущение причастности к великому, не так все плохо, да мы, оказывается, строим тут будущее. И поэтому в «Братской ГЭС» вот все эти эпизоды, посвященные ее строительству, они, конечно, звучат большим отступлением для крупного поэта-лирика, который вдруг начал воспевать социалистическое строительство.
Но, с другой стороны, это же в известном смысле выход из всех лирических противоречий, потому что что позволяет нам преодолеть частный страх смерти, что позволяет нам преодолеть вот этот идиотизм нашего эгоизма, нашего страха, нашей оглядки на начальство, что нам позволяет перерасти себя — только великое общее дело. Это толстовская мысль, кстати говоря, вполне работающая и у Евтушенко. И поэтому «Братская ГЭС» — это, с одной стороны, как многие тогда шутили, братская могила. Безусловно, братская могила персонажей, культурных цитат, великих намерений самого Евтушенко. С другой — это очень недурной символ Советского Союза как такового.
Ведь Советский Союз строили люди, в основном, с неудавшейся, с трагической личной жизнью. Можно понять, почему Лариса Рейснер, любовница Гумилева и возлюбленная Троцкого, почему она с таким отчаянием бросается в коммунистический проект, вот эта девушка русского декаданса. Да потому что весь декаданс построен на мысли о недостаточности частной жизни. И поэтому «Братская ГЭС» — это довольно достойный венец вечного спора о смысле, который эта египетская пирамида и ведет. Пирамида говорит: «Все бессмысленно, все смертны». Нет, ничего подобного. И «Братская ГЭС» со своим идиотским пафосом общего труда, как ни странно, какой-то действительно свежий взгляд и несет.
Там есть неплохие очень исторические главы, там есть очень приличные личные какие-то зарисовки. Там нет финала, потому что его и не может быть. Там есть такой уход в общий фальшивый пафос, но из всех поэм 60-х годов, вот удивительное дело, «Братская ГЭС» жива. Живы две больших поэмы Евтушенко — «Братская ГЭС» и «Казанский университет», потому что дальше он писал же сам: «Как в Братской ГЭС Россия мне открылась в тебе, Казанский университет». И вот сейчас эпилог «Казанского университета» звучит очень величественно: «Люблю тебя, Отечество мое, не только за частушки и природу — за пушкинскую тайную свободу, за сокровенных рыцарей ее, за вечный пугачевский дух в народе, за доблестный гражданский русский стих, за твоего Ульянова Володю, за будущих Ульяновых твоих».
В 1970 году сказать «за будущих Ульяновых твоих», да еще и написать главу «Да стена, да ткни — гнилая, ткни — развалится она» — вот эти слова и заставили Каверина на лыжной прогулке спросить Евтушенко: «Женечка, у нас власть поменялась?». Вот как он, действительно, умудрился это написать? Ведь в 1965 году воспеть русскую революцию в «Братской ГЭС», а в 1970-м воспеть Володю Ульянова как разрушителя гнилых стен — значит довольно точно чувствовать эпоху.
Остальные поэмы 60-х, скажем, «Письмо в 30-й век» Рождественского или поэмы большинства молодых авторов, которые подражали этим, они были, как правило, категорически неудачными. Даже «Осы» Вознесенского — довольно неровная вещь. А вот «Братская ГЭС» при всех своих шероховатостях, пошлостях и глупостях сохранила важную мысль — важную веру в то, что общее дело может искупить личную драму. Поэтому когда я сегодня перечитываю эту вещь, я думаю: многому и здесь суждено возвращение, когда мы опять будем пытаться в России что-то строить, а не только эксплуатировать построенное, свежий и чистый пафос этого сочинения может нас многому научить.
